Безбилетный пассажир - Георгий Данелия

Прошло много лет. Наступили иные времена. И, когда хоронили моего друга Леву Оникова (он раньше был инструктором ЦК), в церкви на отпевании были и бывший министр, и бывший завсектором, и бывший зам главного идеолога и остальные высокопоставленные чины из ЦК. Они подходили к иконам, осеняли себя крестным знамением — и делали это очень искренне. Все-таки на высокие должности отбирали очень способных людей.

Между прочим. За время моей работы в кино сменилось пять министров и семь директоров «Мосфильма». В большинстве в жизни это были порядочные и неглупые люди. Но они работали на Систему. И еще: я ни в коем случае не хочу, чтобы создалось впечатление, что я пытаюсь выглядеть жертвой советской власти. Напротив. Я благодарен этой власти за то, что она дала мне возможность заниматься любимым делом. Правда, я не снял всё, что хотел. Но снял только то, что хотел! Ну, а замечания? Неприятно, конечно, иногда до сердечного приступа. Но тогда кино финансировало государство. А кто угощает барышню, тот с ней и танцует.

И действительно, логику в Их действиях найти было трудновато. После того, как фильм «Тридцать три» запретили, я вместо опалы неожиданно получил предложение быть председателем совета режиссерских курсов (вместо Трауберга, который почему-то попал в опалу). Леонид Захарович Трауберг — мой учитель, и я сначала отказался. Но потом Трауберг сам попросил меня принять эту должность: он будет моим заместителем и поможет во всем.

И тут начались бесконечные звонки от друзей, знакомых и малознакомых с просьбами посодействовать в поступлении. И я попросил к телефону меня не подзывать — уехал я и вернусь не скоро. После экзаменов. И мы с Резо Габриадзе действительно уехали в Болшево — писать сценарий «Не горюй».

Однажды Резо посмотрел в окно и сказал:

— А вот и он!

За окном — снег, ветер, пурга. По завьюженной тропинке шел огромный грузин с заиндевевшей бородой и с гитарой под мышкой, — актер Нугзар Шария.

Нугзар пришел к нам с просьбой. Он собрался поступать на режиссерские курсы. Все, что требовалось, он уже написал: и режиссерскую разработку, и рецензию на фильм, и все остальное… Но вот рассказ на тему «Лучший день моей жизни» не получался.

Мы с Резо велели Нугзару поиграть пока на гитаре (играл и пел он очень хорошо), и стали сочинять для него рассказ. И вот что мы придумали. Тбилисская Вера-речка вышла из берегов, зоопарк на ее берегу затопило, зверей вымыло. Через день разлив закончился, все вроде бы пришло в норму. Герой рассказа, мальчик, идет в школу по мостику и видит на берегу Веры-речки настоящего крокодила. (Рассказ от первого лица, и предполагалось, что герой — «я» — это Нугзар Шария.) Крокодил то греется на солнышке, то кувыркается, то ныряет в речку… Резвится. И даже стойку делает на трех точках: на передних лапах и носу. А потом приехали пожарники, накинули на крокодила сеть и водворили его обратно в зоопарк. Кончался этот рассказ так: «Не знаю, был ли этот день лучшим днем моей жизни, но в жизни крокодила он точно был лучшим».

Мы с Резо остались рассказом очень довольны. Нугзар прочитал и осторожно спросил:

— А при чем тут крокодил? Я же про себя должен написать.

— Это юмор. Оригинально.

Шария знал, что на режиссерских курсах я начальство, и спорить не стал.

Начались экзамены. Сначала члены комиссии знакомились с абитуриентом, потом обсуждали его работы. Дошла очередь до Шария. Задавали ему вопросы, он отвечал. А когда Шария вышел, Трауберг сказал:

— Не могу понять. По ответам — вроде бы не дурак. И рецензия неплохая, и разработка. Но почитайте, что он написал! Георгий Николаевич, вы его рассказ читали?

— Да, — сказал я.

— Это же какой-то бред! При чем здесь крокодил?

— Почему бред? Это юмор, оригинально…

— Нет, Георгий Николаевич. Вы человек добрый и снисходительный, а я вам прямо скажу — только круглый дурак мог такое написать!

Ну, я обиделся и замолчал. Но, поскольку остальные работы Шария получили хорошие оценки, на курсы его приняли.

Между прочим. Я преподавал и на режиссерских курсах, и во ВГИКе. Среди моих учеников есть и знаменитые сейчас режиссеры. Но уже лет двадцать, как я не преподаю, — понял, что педагог из меня так себе. Я все время пытался навязывать ученикам свой стиль, свое мироощущение. А отнюдь не все талантливые ученики укладывались в это прокрустово ложе. Педагог должен быть такой, как Михаил Ильич Ромм, — очень широкого восприятия. Ромм всегда тонко чувствовал чужую стилистику и помогал ее выявить. Ему нравилось и он понимал то, что делал Андрей Тарковский, и то, что делал Василий Шукшин, — две диаметрально противоположные личности.

После «Тридцати трех» мы с Геной Шпаликовым задумали экранизировать «Мертвые души». У Гены была интересная идея: кроме помещиков ввести и истории крестьян — «мертвых душ», купленных Чичиковым.

Написали заявку, и я, в обход положенных инстанций, понес ее сразу Баскакову.

— Опять с «фигой»? — спросил Баскаков. — У вас помещики будут похожи на секретарей обкомов?

— Нет. Не будут.

— Ладно, поговорю с министром. Но здесь торопиться не надо.

— А когда?

— Ну, через месяц, через два…

Режиссер, когда не снимает, зарплату не получает. И если у читателя создалось впечатление, что между фильмами я только, задрав ноги, лежал на диване, думал и курил, — это не так. Помимо того, что я преподавал на режиссерских курсах, между фильмами я еще и снимал «Фитили», и был худруком на фильмах дебютантов. А иногда дорабатывал чужие сценарии. (Существовала такая практика — принятые к постановке сценарии потом — негласно — давали на доработку.)

Редактор объединения «Слово» Нина Скуйбина попросила меня доработать сценарий начинающей сценаристки Виктории Токаревой по ее же рассказу «День без вранья». Дала мне почитать рассказ и сценарий. Рассказ талантливый, я согласился, и Нина привела ко мне молодую и хорошенькую писательницу Викторию Токареву.

Я человек пунктуальный как немец, хоть и грузин. И Токареву предупредил: у меня в группе никто никогда не опаздывает. И она приходила ровно к девяти, и ни разу не опоздала.

Работали мы примерно месяц, сценарий стал крепче, и объединение его приняло и решило запустить в производство. Руководили объединением «Слово» Алов и Наумов. Я пошел к ним и попросил дать постановку фильма «День без вранья» моему другу Александру Серому, который тогда был без работы. Они сказали — нет, они дадут постановку своему другу Кореневу, который тогда был тоже без работы. Поскольку объединением руководили они, их слово перевесило. Коренев картину снял, и ее положили на полку: «Что значит „День без вранья“? А в остальное время что, Советская власть врет?»