Набат-2 - Александр Гера

— Нет, не грохнусь, но неловко. Там все ваши делом заняты, а я кем буду? — постеснялся Судских.

— Рядом стоять, — убежденно ответил Луцевич. — Пока еще я в оперблоке начальник.

— Уговорил! — махнул рукой в знак согласия Судских.

— Олег Викентьевич, все готово, — сообщила по интеркому медсестра.

— Женечка, еще один комплект спецодежды, — попросил он. — А Толмачеву скажи, референт из органов будет присутствовать. Шучу, — успокоил он Судских. — Не волнуйся.

В зеленом хирургическом наряде Судских не почувствовал неловкости, занимали мысли о другом. Он не сказал, что знаком с женой Момота Ниной Мотвийчук. Эта аферистка выросла довольно крупно при всем честном народе. Втерлась в доверие к президенту, вошла в окружение и теперь чуть ли не главный ясновидящий страны. Такую глупость морозит, а старый козел совсем из ума выжил: решения принимает, когда с ясновидящей посоветуется, а та с умной физиономией — да, вижу расцвет державы, если Немцова в правительство перевести, вижу вас властелином всего мира… Пришлось органам вмешаться. Воливач дал задание компромат собрать и посоветовать ретивой дамочке исчезнуть. Копнули, залежи компры нашли.

Судских почему-то сразу поверил словам Момота о наказании божьем. Дуракам и аферистам поверять непознанное опасно. Знаешь — помалкивай, а учеников бери по божьей отметке. Не на лысине, разумеется: на видном месте клеймо ставят.

В операционной царила стерильная белизна стен, матово отсвечивали всевозможные хирургические инструменты, приборы вытикивали положенное им. Центр не был бедным, но хозяин жадничал на оплату искусства.

— Стой здесь, — велел Луцевич стоять одесную Судских.

— Но, Олег Викентьевич! — возмутился второй хирург. — Здесь мое место! — Маска прикрывала ему рот, но не возмущение.

— Уймись, Толмачев. G завтрашнего дня будешь командовать. Распоряжение премьера. Это же муж самой ясновидящей Нины! — поднял он руку, как просит оркестр дирижер вытягивать заключительный аккорд. Толмачев заткнулся. — Наркоз больному! Толмачеву кляп, мне солененький огурчик сразу после операции, можно вместо, — шутковал Луцевич, будто не было серьезного случая и Момот пришел на экскурсию.

Перед тем как медсестра Женя прижала маску ко рту Момота, Судских заглянул в его глаза. Там не было страха, абсолютная уверенность в Луцевиче.

Предстояло начинать с трепанации.

«Не стоит, — почему-то подумал Судских. — Незачем вскрывать черепушку полностью…»

— Трепанация отменяется, незачем вскрывать черепушку полностью, — эхом откликнулся Луцевич, а Судских не обратил даже внимания.

— Олег Викентьевич, я вас не понимаю, — обратился Толмачев.

— Отстань, следи за пульсом, — как от мухи, отмахнулся Луцевич.

«Нужно точнехонько выйти на гипоталамус…»

— Женечка, выбрей Георгию тонзурку на макушке.

«Верно, лучше входить сверлом», — про себя подсказывал Судских и не удивлялся, что ровным счетом ни бельмеса не смыслит в хирургии.

— Длинное сверло-пятерку и датчик к самому темечку. Отсос сразу, — кратко распоряжался Луцевич.

Хорошенькая медсестра даже в операционном наряде не потеряла свои прелести, шустро исполняла его приказы.

«Нравится ей Алька, пожалуй, влюблена по уши, — догадался Судских. — Тогда бы ей надо в ногах стоять…»

— Роднулька, стань в ногах и наблюдай за его лицом. Откроет глаза, скажи, — велел Луцевич.

Едва слышно зажужжал моторчик, и сверкающее сверло заспешило во вращении. Луцевич примеривался к темечку.

«И не думай даже, целься в пятнышко…»

Луцевич весьма странно посмотрел на Судских, чего тот не заметил, поглощенный кручением сверла.

Шмель буравил кору, подбираясь к личинке. Длинный хоботок нащупал ее. Она не понравилась. Искалось другое: хотелось живицы, какая скапливается возле спящей личинки.

— Отсос!

По тонкому прозрачному капилляру побежала в отстойник бурая жидкость. Луцевич контролировал:

— Достаточно.

— Смотрит! — воскликнула медсестра. — Он глаза открыл.

— На то и глаза, — спокойно встретил сообщение Луцевич. — Женечка, йодовидон и пластырь. Все, Жора, слазьте со стола и готовьте стол по случаю. Как самочувствие?

— Нормально, — сел на операционном столе Момот. — Звон исчез, тяжести в голове не стало. Можно? — показал он на голову.

— Хоть сто порций щупайте.

— Так трепанации не было? — с удивлением ощупывал черепушку Момот. — А что было?

— Ничего и не было, — оттянул маску со рта Луцевич.

— Олег Викентьевич, понимаете, у меня такое ощущение, будто ваш коллега вошел в меня и оттуда сверлышко направлял.

Луцевич опять странно взглянул на Судских. Тот улыбнулся.

— Олег Викентьевич, вы гений! — воскликнула медсестра.

— Полнейшее нарушение всех норм, — пробурчал Толмачев.

— Коллега, — повернулся к нему Луцевич. — Пи и по отсюда.

— Я буду жаловаться!

— Пожалуйста. В швейцарский парламент. А пациент на моей совести…

— Вот и чудно, — услышал голос Судских. — Теперь отец микросенсорики займется другим делом.

— Жалко, — ответил Судских. — Прекрасная наука.

— Не жалей. Время не подошло, — успокоил голос. — Пусть он пока с теорией относительности разберется. Не все там гладко. Пусть создает теорию обязательных величин, чтобы дьявола усадить на цепь.

— Это возможно?

— Ты сам убедился. Ничего невозможного нет. С божьей помощью, разумеется…

5 — 27

Тайное письмо пришло с нарочным, и, прочитав его, патриарх оказался в полном смятении. Кто бы мог подумать, что пекущиеся о славе христовой оказались оборотнями, как были полны глумливых намерений, такими и остались? Не гнев переполнял владыку, а полная удрученность от содеянного единоверцами.

«…А еще ответствую, владыко, что овцы ваши суть есть волки, которые пришли в овчарню, дабы переждать холода, а едва растеплится, загрызть овец и самого пастыря».

Как можно, недоумевал патриарх, творить дьявольские дела и умильно целовать крест православный?

«…Негоже православному клиру обольщаться, принимая дары данайские, не заботясь о чистоте помыслов дарящих, ибо сказано в Писании: «Умоляю вас, братия, остерегайтесь производящих разделения и соблазны вопреки учению, которому вы научились, и уклоняйтесь от них».

И это в те дни, когда сам он уверовал в искренность и справедливость намерений вновь обращенных в христову веру собратьев своих, решив способствовать укреплению славянских позиций в державе.

«Нет, Отче, не пребудут они в праведном послушании и отплатили уже черной неблагодарностью».

Патриарх перечитывал письмо, выхватывая наиболее укоряющие куски тут и там, но в каждом из них сквозила горестная суть: передоверился ты, пастырь, грех твой велик и отмолению не подлежит, ты сам помог выжить подлому врагу.

А случилось следующее.

С немецкого подворья Православной церкви сообщал тайный осведомитель, проверенный многажды в верности своей, что в Берлине встречался с высшими представителями неонацистской партии не менее важный русский правительственный чин и беседа их носила сугубо секретный характер.

«…Еще ранее, в марте прошлого года, встречались они в аргентинском городе Кордова в присутствии скрывающегося от правосудия Мартина Бормана, где принято было слить подпольные капиталы обеих партий для организации легального нацистского движения в Германии и России одновременно. Причина такого слияния была одобрена Борманом, который открыто заявил на встрече, что два арийских народа обязаны возродить чистую веру подлинно арийской расы».

«Мыслимо ли это, откормленные волки из прежних лет нашли друг друга и несмотря на преклонный возраст свой, растят стаю для новых дьявольских гонений на христианский мир?» — в смятении размышлял патриарх.

Но может ли он владычествовать, если самолично потворствовал вчерашним обидчикам христианской церкви, антихристам-коммунистам, и как же тогда не прогневался Господь, если именем божьим благословлялись на разбой немецкие солдаты?

«А потому, владыка, коль сокрытых денег у нацистов и коммунистов суммы немалые, грядет в ближайшие годы беда большая, и надобно немедля бить в набат и объявлять повсеместный поход против волков в овечьих шкурах, окаянных коммуняк, ушедших от справедливого наказания тогда и несущих великую скверну сейчас.

И мы, немцы, и вы, русские, знаете, сколь мерзостен нацизм и какие беды принесли коммунисты, а если дать им объединиться, от одной мысли становится страшно, какой безжалостный урод появится от этого грешного соития».

Не укладывалось в голове. И раньше были подобные послания, что заигрались молодчики в русский порядок, присягая на кресте, а бесстыжие вчерашние правители прибрали в свои грязные руки их вместе с благими помыслами. А его патриарший грех в том, что дал себя убаюкать и приход чумы просмотрел.