По Восточному Саяну - Григорий Федосеев

— Насчет приготовления не сомневайтесь, — улыбался Алексей, — а вот ежели затруднения будут с названиями, неужели не поможете?!

Все дружно рассмеялись. Было уже поздно, и товарищи стали укладываться спать.

Мы с Мошковым еще долго сидели у костра.

— Тебе, Пантелеймон Алексеевич, придется возвращаться, — сказал я, — и как можно скорее добраться до Новосибирска, доложить обо всем начальнику управления и, не задерживаясь, сразу же организовать заброску продовольствия, нужна и обувь и одежда, видишь, люди совсем обносились. Мы будем ждать тебя в вершине Кинзилюка. Посадить там самолет, думаю, нельзя — все придется сбрасывать.

— Я готов. Когда и с кем выезжать?

— Возьми Павла Назаровича, боюсь за старика — не выдержит, и еще кого-нибудь. Поплывете на двух лодках. Мало ли какие случаи бывают, с водой шутить нельзя…

— Нужно торопиться, — сказал Мошков, пытливо заглядывая мне в лицо, — положение отряда незавидное. Сейчас вы рассчитываете, что там где-то в горах будет вам сброшено продовольствие, а если случится так, что не будет летной погоды или по другим причинам нам не удастся осуществить свой план, тогда что? Вы идете по меньшей мере на безумный риск. Если и на этот раз надежда обманет людей, тогда не выбраться вам отсюда. Вот об этом нужно хорошо подумать. Семь раз отмерь, а один раз отрежь — народная поговорка.

— Откровенно говоря, я не рассчитываю на помощь. Трудно будет разыскать нас в этих щелях, без предварительной связи, но надежда в людях должна жить. Есть другое, к чему нельзя оставаться равнодушным. Перед разговором, здесь у костра, я полагал, что многие проявят желание вернуться домой, и тогда мы ушли бы с теми, для кого отступление было бы невозможным. Но, как видишь, разногласий не получилось, — это замечательно. А ведь они понимают, что ожидает их впереди. Тут и голод, и неудачи, и опасность для жизни. Но люди идут, и с этим нельзя не считаться. Беззаветная любовь к родине и глубокая вера в ее дела — вот какие чувства руководят ими, это можно назвать шестым чувством советского человека. Это оно делает слабого сильным. Никто не хочет оставаться безучастным к делам своей страны. Поэтому мы и пойдем дальше. Я верю в искреннее желание своих товарищей преодолеть трудности. Ты только не забывай, Пантелеймон Алексеевич, с каким нетерпением мы будем ждать твоей помощи, и не обмани наших надежд.

— Все ясно… Но если что случится, где искать? Куда пойдете с вершины Кинзилюка, если не получите продовольствия, — спросил он вкрадчиво, и его нависшие брови сомкнулись в раздумье.

— Будем пробиваться на север к Кану или Агулу.

Над горами поднималось солнце. В лагере все еще спали. Но вот пришел табун и с ним тысяча комаров. Они набросились на спящих. Так начался первый день того тяжелого периода, который пережила экспедиция в центральном узле Восточного Саяна.

Все, что осталось от наших запасов, мы собрали, провеяли и сложили как драгоценность. Ни комочек, ни зернышко не осталось без внимания. Видно, лабаз был разграблен давно. Все попрело, зацвело, и только мешок овса, оставленный для лошадей, случайно сохранился между бревнами. Ни обуви, ни одежды не осталось.

Ниже лагеря с утра застучали топоры, тесла, — это долбили лодки, вытесывали набои, упруги [12]. Я составлял докладную записку, чертил схему.

— За что же вы меня отправляете? — раздался вдруг голос Павла Назаровича.

Я взглянул на старика. Он стоял рядом, безнадежно опустив руки, крайне встревоженный.

— За ненадобностью, что ли? — продолжал он допытываться.

— Нет, Павел Назарович, только жалея вас. Ничего хорошего впереди не предвидится. Все труднее будет выдерживать испытания, которые ждут экспедицию. Возвращайтесь… Спасибо, большое спасибо, Павел Назарович, за все. — Я протянул ему руку. Но она так и повисла в воздухе.

— Уж лучше бы не брали меня сюда. Зачем мне жалость? — и кольчики его бороды заметно вздрогнули. — Правда, я немолод, но еще и не стар, чтобы стать бесполезным человеком, — продолжал он. — Алексей говорит: «Как он отчитываться перед комсомолом будет?» Совестно, значит. А разве во мне нет сознания? Ну, подумайте, если что случится с экспедицией, люди скажут: «Зудов хитрый, вовремя убрался»… А я как раз и не хочу убираться, останусь с вами, может быть, и пригожусь, а пропаду… что ж дело наше общее.

— Ну, простите, если обидел. Мне казалось, что так лучше будет… Оставайтесь! — отвечал я ему.

Много упреков я выслушал и от других товарищей, сопровождающих Мошкова.

Отплывали они 12 июня. Утро было серое, неприветливое. Черные тучи медленно ползли, касаясь волнистой поверхности хребтов. Где-то на востоке, откуда надвигалась непогода, послышались раскаты грома. От ветра, что с утра гулял по низине, ощетинился Кизир, и мутные волны непрерывно плескались о берег. Качаясь, шумела тайга.

Мы все собрались у реки. Две новенькие долбленки готовы были отправиться в далекий путь. Вьючный непромокаемый ящик с письмами, деньгами и документами наглухо прибит к лодке, все остальные вещи хорошо уложены и привязаны к упругам. Сами долбленки покрыты корьем на тот случай, если захлеснет волною. Тогда вода не попадет в лодку, а скатится в реку.

В одну долбленку поместились Мошков и Околешников, в другую — Богодухов и Берестов.

— Помни, Пантелеймон Алексеевич, — сказал я Мошкову, прощаясь. — Самое большое через восемнадцать дней мы ждем тебя в вершине Кинзилюка, как условились на последней поляне, где ты и сбросишь нам продукты. Не забывай, что экспедиция будет находиться в таком районе Восточного Саяна, откуда непросто выйти… Ты знаешь обстановку, поэтому торопись.

— Я коммунист, — сказал он, отплывая. — Клянусь — сделаем все, и экспедиция получит продовольствие даже раньше, если будет летная погода. Разве что нас задержит река.

— Письмо-то мое не забудь, передай старушке, — говорил, волнуясь, Павел Назарович. — Да узнай, что там с Цеппелином, не заездили бы его сорванцы. Передай деду Степану, пусть близко не подпускает их к жеребцу.

— Сам зайду на конюшню, Павел Назарович, и слова твои дословно передам деду Степану, а на счет сорванцов — такие уж они у нас, ничего не поделаешь.

Мы расстались. Лодки, подхваченные течением, быстро удалялись.

— Не забудь письма сбросить! — кричали в один голос Алексей и Козлов.

— Непременно! — донесся издалека голос Мошкова.

Звериной тропой на Пезинское белогорье

Жизнь экспедиции снова вошла в свое русло. Люди, кажется, смирились с трудностями и проявляли ко всему удивительную бережливость: одежда и обувь покрылись свежими латками, высушили и починили снаряжение. Только курящие в поисках заменителя табака ходили мрачными, вызывая у всех сочувствие. Дальнейшая судьба экспедиции зависела от наших охотников, от Черни и Левки да от щедрости природы. Мясо, рыба и черемша должны были заменить недостающие продукты. Мы договорились не двигаться дальше и не предпринимать никаких экскурсий, не имея во вьюках и котомках трехдневного запаса пищи.

Нам предстояло очередное путешествие по Березовой речке на Пезинское белогорье. Всем идти не было смысла, — ведь переходы даже от привычного человека требуют больших физических затрат, а мы берегли силы для предстоящих более трудных маршрутов. К походу стали готовиться Лебедев, Козлов, Днепровский, Павел Назарович и я. Патрикеев и Лазарев оставались заготовлять мясо и рыбу.

Весь день прошел в суете. Я занимался техническими делами. Днепровский с Козловым ушли поохотиться за оленями на один из отрогов хребта Крыжина. Лебедев чинил сети. Остальные делали коптилку — вешала.

С каким нетерпением все мы ждали отряд Пугачева. Уже прошло несколько дней назначенного срока, а его все нет. Мысли одна мрачнее другой тревожили и не покидали меня. Путь у отряда далекий и не легкий, много переправ, а реки все еще продолжают дурить. Живы ли люди, может быть, нуждаются в нашей помощи? Порой обманчивый слух улавливал знакомые голоса, невольно настораживался, да напрасно — никого там не было.

Оказавшись в тяжелом положении с продовольствием, мы научились хорошо коптить мясо и рыбу. Причем делали все так быстро, что убитый утром зверь через сутки лежал во вьюках в копченом виде. Это в основном и выручало нас, ведь летом в тайге очень сложно, а порой совсем невозможно сохранить мясо в свежем виде. Думаю, будет не лишне сказать несколько слов о том, как мы коптили, может быть, исследователям и юным путешественникам пригодится этот способ сохранения продуктов.

Коптилка делалась очень просто: навес на четырех столбах, размером, примерно, 1–2 метра, высотою 1,5, накрывали корьем или хвоей. Добытое мясо мы резали на тонкие ленточки и складывали на сырую кожу убитого зверя, солили, если была соль, и завертывали. За 4–5 часов оно успевало просолиться. Затем куски развешивали на тонкие палочки, уложенные между перекладин под крышей коптилки и разжигали под ними костер. Дрова для коптилки должны быть не смолистые, полусгнившие, преимущественно тополевые, которые не горели бы жарко, а дымно тлели. Таким же способом коптили и рыбу, предварительно выпотрошив ее и просолив. Подвешивали ее за хвосты. В такой несложной коптилке, под дымом, мясу и рыбе достаточно провисеть пятнадцать часов, чтобы получилась хорошая копченка, способная сохранять свои вкусовые качества более десяти дней даже в жаркие дни июля. Нужно только почаще проветривать запасы.