Наполеон - исчезнувшая битва - Эдвард Радзинский

- Богомольный Бонапарт?.. Как бы он сам расхохотался!..

- Кто знает, кто знает, что делает с людьми подлинное несчастье... Я пишу сейчас биографию некоего Рансе. Этот блестящий аристократ, атеист, великий Дон Жуан закончил свою жизнь монахом... ("Жизнь Рансе" я издал в 1844 году.)

- Ах, значит, вы... пишете? - Легкая усмешка в уголках любимого рта. Но я не собираюсь ее замечать.

- Двойник, будем называть его "Император", возвращается в Париж. Наполеон поручает ему выиграть эту "последнюю битву". Первая задача "Императора" - продиктовать воспоминания, создать новый образ для истории... Именно с "Императором" и знакомится Лас-Каз в Елисейском дворце. Поэтому, как говорится в рукописи, после Ватерлоо "Императора" с трудом узнают Гортензия и Люсьен...

- И он смог продиктовать книгу, ставшую властителем дум всей просвещенной Европы?

- Возможно даже, что он писал за Наполеона его поэтические бюллетени. Недаром в рукописи "Император" постоянно и удивительно точно их цитирует... А потом - героический финал: он завершил текст "мемориала", и верный Киприани сделал то, о чем "Император" договорился с Бонапартом: в игру вступил мышьяк.

- Двойник был способен даже на самоубийство? - Она не скрывает насмешки.

- Он давно чувствовал себя больше Наполеоном, чем сам Наполеон. Он был Император!

Молчание.

- Вы ждете, что я скажу?.. Мой вопрос: зачем вам было писать о нем от имени Лас-Каза? Могли бы от своего. Вы знали Наполеона, и он вас. Интересно, от чьего имени вы напишете обо мне?.. - Злость не идет ей. На прелестном лобике вздувается жила. - Ваши вечные игры!

Мне приходится ее разубеждать, но тщетно. В это время раздается зычный голос:

- Я вынужден прервать ваш спор, мои дорогие друзья! И, попросив прощения, отважусь сказать по-солдатски: какой к чертям двойник? Какая чепуха! - Это, к моему счастью, в дверях появился барон О. - Я служил с молодым Бонапартом в Валлансе и был его адъютантом во время Итальянской кампании. Я был с ним на Аркольском мосту и схлопотал там две пули. А он, находившийся в самой гуще боя, единственный не имел даже царапины. Он был заговоренный, клянусь!.. И я сразу узнал его в рукописи. Здесь полно его словечек. И - его главная черта: никогда и никакого раскаяния! Никаких угрызений совести. Радостно и точно указывает количество убитых. Причем с сознанием исполненного долга! А погибли миллионы, доживают искалеченными сотни тысяч! Я никогда не забуду несчастного графа Т., у которого убили трех сыновей. Он сошел с ума и выкрикивал одну фразу: "Должен ли Господь просить у меня прощения?"

Мы вышли в парк. Я гляжу на вершину Монблана и горящее в закате Женевское озеро... Золотистые облака затянули горизонт. Но нет на свете нашей подруги, которая насладилась бы этим зрелищем, как нет и Бонапарта... который, впрочем, не заметил бы его... Да никого уже нет... никого из тех могущественных владык Европы, с которыми довелось беседовать ему и мне. Умер русский царь, умер "дедушка Франц", умер английский принц-регент, умер Людовик XVIII, умер неаполитанский король Фердинанд, умер Папа Пий VII. Осталась только эта стопка бумаги, исчерканная торопливым почерком.

Жюльетта знает, о чем я думаю... Шепчет:

- Но зачем-то Господь его к нам послал?

- Или дьявол, - говорит барон.

Ветер затих, и в тишине - только говор ручья, вращающего жернова мельницы. Я молчу. Вспоминаю слова, которые написал о нем тот единственный немец, который его не предал... Гёте написал мне из Бадена:

"Каждый чувствует, что за его историей скрывается НЕЧТО... Только никто не знает - ЧТО?"