Кольцо златовласой ведьмы - Екатерина Лесина

Спустя полтора года после смерти Джакомо в доме Теофании появился гость. Он пришел ночью, в сопровождении четверых охранников, пусть и одетых с вызывающей простотой – их можно было бы принять за ремесленников, – но все же неспособных скрыть свою выправку и ту плавность движений, которая отличает людей опасных. Теофания постаралась не заметить оружия, которое простые подмастерья не имели права носить при себе, а также того, что гости эти тщательнейшим образом обследовали каждую комнату в ее доме.

Они ушли, погасив все свечи, кроме одной.

– Рада видеть вас, господин, – сказала Теофания, опуская взгляд. Чем меньше ей будет известно, тем лучше и для нее, и для дочери.

– И я рад. – Его голос по-прежнему звучал мягко, ласково. – Ты не изменилась, дитя. Разве что похорошела. Женщине грешно быть столь красивой.

Она позволила себе улыбнуться:

– Нет в том моей вины.

– И нет в том радости… я многое узнал о тебе, Теофания, дочь Туфании из Палермо.

– Вам достаточно было спросить, и я бы не стала скрывать правду.

Этот человек, чьего лица Тео никогда не видела, внушал ей трепет, и – вместе с тем – сила, которая исходила от него, влекла ее к нему – неудержимо. Ей хотелось приблизиться к нему, опуститься на пол у ног его – верной собакой, женщиной, кем-то, без кого он не сумеет обойтись. Но Теофания понимала, как опасен ее гость. Пожелай он сделать так, чтобы Тео не стало, и пожелание его исполнится тотчас же.

– Я люблю узнавать о людях от других людей. Твой брат…

– Мы виделись лишь однажды, и встреча эта не принесла радости никому из нас. Теперь я знаю, насколько права была матушка, когда говорила, что я не должна вмешиваться в чужую жизнь. К сожалению, прошлого не изменить.

Гость не спешил избавляться от плаща, и, хотя единственная свеча не могла бы раскрыть тайну его лица, он предпочитал избегать риска.

– Не изменить, – согласился он. – Однако, пусть ты не желаешь встречи с братом, но он желал отыскать тебя. Забрать некое кольцо, сделанное якобы из сердца ламии…

– Я знаю эту историю.

Теофания наполнила бокалы вином, не сомневаясь, что гость откажется от угощения, но он согласился. И принял бокал, ничуть не опасаясь быть отравленным.

– И кольцо это – единственная память о моей матушке. Но я готова отдать его, если на то будет ваша воля…

– Не спеши. Покажи мне его.

Теофания принесла шкатулку, где хранила то единственное украшение, которое полагала по-настоящему ценным. Были, конечно, у нее и другие – серьги, кольца, изящные броши, нити жемчуга и серебряные витые ожерелья. Но об их утере Теофания не стала бы сожалеть.

– Твой брат полагает, что твоя мать стала ламией… и ты сама… ты не по-женски бессердечна, лишена жалости и неспособна на любовь к кому бы то ни было, помимо своей дочери, ибо она продолжает твое проклятье.

– И чего он хочет?

– Чтобы тебя осудили и казнили. Не только тебя.

Сердце, то самое, в существовании которого Теофании было отказано, сжалось. Осудить?! Казнить?! Да, Тео виновна. Она изготавливает яд, зная, что каждая капля этой прозрачной воды отбирает чью-то жизнь, и, быть может, жизнь вовсе не злого человека. Она сама подала отравленный перстень Джакомо. Однако Джулия, ее крошка, нежная девочка, в чем виновна она?

– Половина сердца не способна любить. Разве что – другую половину. И обе стремятся друг к другу. Так мне сказал Паоло.

– Но… он мне брат!

Разве есть грех более мерзкий, нежели желать своего брата? Подобные связи прокляты!

– Он похоронил двух жен… и не желает подобной судьбы для своего сына. Как не желает он, чтобы его славный мальчик встретил однажды твою дочь… эта встреча или соединит их навек, или же уничтожит кого-то…

– Я готова отдать кольцо…

– Ты не сможешь, девочка, – гость вернул перстень в шкатулку. – Оно – часть тебя. Ты ведь не отдашь кому-то руку или же печень, легкие… сердце?

Теофании показалось, что гость улыбается.

– А если и расстанешься с ним, то тем самым обречешь себя на гибель. Нет, обещание, некогда данное, должно быть исполнено. И только так она обретет покой…

Осмелев, Теофания упала на колени перед этим человеком, от которого ныне зависела не только ее судьба.

– Умоляю, господин, – она припала к его стопам, всем видом своим выражая покорность. – Простите меня за дерзость, я не могу молчать, ибо молчание было бы ложью. Если знаете вы, что мне делать, то… не ради собственного счастья, но ради дочери я умоляю вас рассказать то, что дозволено было услышать мне, моему брату…

– Он знает, – мягкая ладонь легла на голову Теофании. – Но как многие иные люди, он пребывает в слепоте и заблуждении, что сумеет отыскать иной выход. Я говорил ему, что чем дальше будут расходиться ваши дороги, тем меньше останется счастья на каждой из них.

– Вам ведомо будущее?

– Скорее уж, дитя, я слишком хорошо знаю людей. Им свойственно искать тех, кого можно обвинить во всех своих бедах. Ни его сын, ни твоя дочь не будут счастливы. Как и их дети… дети их детей… с половиной сердца тяжело прожить жизнь.

– И что делать мне?

– Ты знаешь…

Эта ночь и эта беседа закончились наверху, в спальне Теофании.

Серега себя костерил на чем свет стоит. Он должен был понять, что отец жив, или хотя бы проверить это, но – не проверил. Решил, что он мертв. Ведь Светку-то он мертвой нашел… и Славку. И Викиных родителей. Начальника службы безопасности вызвал, а тот велел до его приезда ничего не трогать. И, если бы не Вика, отец, вероятно, недотянул бы до больницы.

Он – упертый, особенно когда злится. А что способно разозлить человека сильнее, нежели попытка его убийства? И он выживет. Врач сказал, что опасности для жизни нет, а вот со здоровьем – сложнее… инсульт – дело такое, последствия сложно предсказать. И все зависит от того, насколько быстро оказана была помощь.

И теперь получается, что Серегина беспечность дорого отцу обойдется.

Плохо.

Беспокойным мотыльком трепыхалась мерзкая мыслишка, что для всех было бы лучше, если бы папаша умер. Тихо. Спокойно. Мирно. Похороны и памятник, несомненно, самый роскошный из тех, что можно приобрести за деньги. Дележка наследства и, наконец, реальная свобода.

Наверняка о том же думал и Семен.

– А если он не восстановится? – Это был первый вопрос, который Семен ему задал еще там, в клинике.

Серега пожал плечами. Он не представлял себе отца в роли инвалида. Восстановится. Будет зол, как черт, но вытянет себя за волосы, как делал всегда. И теперь уж он точно задастся целью – Вику утопить.

Что он там бормотал, когда ее увидел? Вряд ли благодарил за помощь.

– Значит, ты у нас главный теперь? – Семена, кажется, волновал исключительно этот вопрос.

– А что, ты порулить хочешь?

– Воздержусь. Ты мне только скажи, что со своей подружкой делать будешь.

– Думаешь, это она? – Вопрос из разряда риторических, для поддержания беседы, потому что молча сидеть – невыносимо. Конечно, в этом ночном бдении нет никакого смысла, Сереге уже предлагали отправиться домой, но он решил подождать.

Чего? В ближайшие сутки отец вряд ли очнется. А очнувшись, едва ли заговорит.

И даже если вдруг он заговорит, если переупрямит собственное тело, то что он сумеет сказать? Он не видел отравителя. Но думает, будто догадывается, кто именно им был.

– А кто еще? – Семен устроился в низком кресле.

Им подали кофе и крекеры в высокой вазе, даже коньяк предложили – клиника была безбожно дорогой и всячески стремилась подчеркнуть собственный элитарный уровень.

– Ты.

– Я? – Семен не стал ударять кулаком в грудь, опровергая нелепое объяснение, только хмыкнул. – На кой оно мне?

– Ну… отправишь папашу на тот свет. И получишь свободу. Женишься на Эльвирке…

Семен вновь хмыкнул:

– Вот чего я меньше всего хочу, так это жениться на Эльвирке! Она – так… для здоровья.

– Тогда – наследство получить. Свободу… – Кофе был неплохим, да и от коньяка Серега отказываться не стал. В конце концов, у него тоже нервы не железные.

– Это ты у нас за свободу воюешь, а мне и так неплохо было, – Семен потянулся, поудобнее располагаясь в мягком кресле. – Сам посуди. Конечно, папаша наш – не кусок рафинада, но за это время я как-то пообвык, что ли. Знаю, чего и когда сказать, чтоб он успокоился. Это он у нас думает, что круче Эвереста, а на самом деле им управлять-то легко. И ты, если б не козлил по пустякам, дошел бы до этого. Там – повиниться, тут – возразить…