Бумажные войны (сборник) - Игнатий Кларк

В произведениях буржуазных военных романистов «народ» упоминается лишь в качестве неразмышляющих, послушных воле своих господ пешек, оболваненных армейской муштрой или обманутых шовинистической фашистской пропагандой. Солдаты у них не мыслят, а покорно выполняют волю своих генералов и готовы драться с кем угодно и где угодно во славу этих генералов и на благо капиталистов своего государства. Это — ложь, которой фашисты сознательно окружают вопрос о грядущем решающем столкновении двух миров — мира труда и мира капитала.

Понятно, что в условиях современной Западной Европы, где литература и пресса состоят на откупе у господствующих классов, не приходится и ожидать правды о предстоящей войне. Отдельные литераторы, которые находят в себе мужество эту правду говорить, или не могут найти для напечатания своих произведений типографии, или подвергаются травле фашиствующей критики. Тем более своевременно и необходимо советским писателям сказать эту правду, сказать ее во всеуслышание и особенно выразительно. Это наш долг перед Советской страной, перед нашим народом.

Тема эта очень трудна, как всякая большая и ответственная тема. Ник. Шпанов, один из первых советских писателей, взявшихся за это дело, не претендует на развернутый показ военных действий предстоящей войны. Он ограничился показом небольшого эпизода.

В ответ на нападение фашистской Германии наша замечательная авиация совершает глубокий рейд в тыл врага и бомбит его военно-промышленный центр. На этом частном событии, совсем не имеющем решающего значения для исхода всей борьбы, автор сосредотачивает внимание читателя. Читатель увидит несокрушимый подъем народного энтузиазма, патриотизм гражданского населения и бойцов Красной армии, замечательное искусство советских летчиков, высокую военную подготовку командиров Красной армии. Автор с большой любовью и теплотой показывает красных бойцов и командиров, их близость к народу, их неразрывную связь с массами.

В этой книге, впервые в военно-фантастическом романе, мы видим то, что известно нам, но на что так старательно закрывают глаза иностранные романисты: мы видим, что рабочие и крестьяне в зарубежных странах — на нашей стороне. Очень осторожно, с большим тактом и достаточной убедительностью показывает нам это Ник. Шпанов. И в этом — большая удача автора.

Книга Ник. Шпанова «Первый удар» — своевременная, полезная и нужная советскому читателю книга. Помимо своих художественных достоинств, она представляет еще особую ценность как книга, дающая большой материал для ознакомления широких масс читателей с боевыми действиями советской авиации в условиях предстоящей войны с фашистами.

Большая правдивость, теплота, с которой автор показывает своих героев — Сафара, Грозу и других, сделают их любимыми героями молодого читателя. Искусство, самоотверженность и воля к победе этих людей во имя великой нашей родины — образец для нашего бойца.

В остальном читатель сам будет судить о достоинствах и недостатках «Первого удара».

Дмитрий Быков. Свежесть. Николай Шпанов и его вера

Про Шпанова современный читатель в лучшем случае знает одну апокрифическую историю, хотя она, в сущности, не про него, а про отважную Александру Бруштейн, автора трилогии «Дорога уходит в даль», на которой росли многие славные дети. На обсуждении какого-то из ксенофобских, густопсово-изоляционистских шпановских романов — то ли «Ураган», то ли «Поджигатели», — Бруштейн рассказала притчу из своего виленского детства. Дети лепят костел из навоза, мимо идет ксендз. «Ах, какие хорошие, набожные ребятишки! А ксендз в этом костеле будет?» — «Если говна хватит, то будет», — отвечают юные наглецы. «Так вот, товарищи, — закончила Бруштейн, — в романе товарища Шпанова говна хватило на все!»

И это очень хорошо и правильно, как говорил Зощенко; и если бы мы обсуждали творчество данного автора на кухне шестидесятых или даже на оттепельном писательском собрании, мы вряд ли отклонились бы от подобного тона. Вспомнили бы еще эпиграмму «Писатель Николай ШпанОв трофейных уважал штанОв и толстых сочинял ромАнов для пополнения кармАнов». Младшие современники Шпанова, вынужденно росшие на его сочинениях, навеки сохранили в памяти перлы его стиля. Друг мой и наставник М. И. Веллер, будучи спрошен о своих детских впечатлениях от беллетристики данного автора, немедленно процитировал: «Сафар был страстно влюблен в свой бомбардировщик, но не был слепым его поклонником».

— Это было так плохо?

— Почему плохо, — раздумчиво проговорил Веллер. — Это было вообще никак.

Но у нас удивительное время, друзья. Оно заставляет переоценить и познать в сравнении даже те вещи, до которых в советские времена у большинства из нас попросту не дошли бы руки. Если недавно проанализированные нами «Бруски» Панферова представляли и этнографический, и психологический интерес, — Шпанов скорее замечателен как лишнее доказательство типологичности российской истории, у него в этом спектакле необходимая и важная роль, которую сегодня с переменным успехом играют так называемые «Воины креатива», неприличная Юденич с золоченой «Нефтью» да еще отчасти Глуховский. Это они поставляют на рынок многологии о том, как коварная закулиса окружает Россию, плетет заговоры, отбирает сырье и растлевает граждан. Правда, раньше упор делался-таки на граждан, а не на сырьё. Граждане считались (и были!) более ценным ресурсом, вот их и вербовали без устали — то стриптизом, то попойками, то — в общении с творческими работниками либо микробиологами — обещанием небывалых свобод. Они сначала поддавались, но всегда успевали опомниться. Как бы то ни было, мобилизационная литература существовала и цвела, как всегда она цветет во время заморозков, — но по крайней мере делалась качественно, на чистом сливочном масле. Именно поэтому я обращаюсь сегодня к опыту Шпанова: он явственно высвечивает причину неудач нынешних продолжателей изоляционистской традиции, старательно ваяющих антиутопии о будущих войнах. «Воинам креатива», кто бы ни скрывался под этим мужественным псевдонимом, до Шпанова — как народному кумиру Малахову до народного кумира Чкалова. Так что прошу рассматривать настоящий текст как добрый совет, посильную попытку поставить на крыло новую русскую агитпрозу.

Оговорюсь сразу: Шпанов никогда и никаким боком не прозаик. Он и не претендовал. Чтение его литературы — занятие исключительно для историка либо филолога: читателей-добровольцев сегодня вряд ли сыщешь, даром что, в отличие от современников-соцреалистов, этот приключенец переиздан в 2006 и 2008 годах, как раз «Первый удар», дебютное и самое нашумевшее его творение[295]. Однако поскольку Шкловский заметил когда-то, что всех нас научили отлично разбираться во вкусовых градациях ботиночных шнурков, — заметим, что свои градации есть и тут. Агитационная литература бывает первоклассной, как у Маяковского, второсортной, как у Шпанова, или позорной, как у его нынешних наследников. Чтение Шпанова — не самое духоподъемное занятие, особенно если речь идет о его послевоенном политическом романе «Поджигатели». Но от некоторых страниц Шпанова, в особенности от «Первого удара» или «Старой тетради», где он рассказывает о вымышленном знаменитом путешественнике, веет какой-то добротной свежестью, хотя современникам все это могло казаться тухлятиной. Как ни странно, в иных своих сочинениях — преимущественно аполитичных, случались у него и такие, — Шпанов становится похож на Каверина времен «Двух капитанов»: есть у него эта совершенно ныне забытая романтика полярных перелетов, путешествий, отважных покорителей безлюдных пространств и т. д. Мы представляем тридцатые годы царством страха, и так оно и было, — но всякая насыщенная эпоха многокрасочна: наличествовала и эта краска — юные запойные читатели, конструкторы самодельных приемников, отмечавшие по карте маршруты челюскинского и папанинского дрейфа; героями этой эпохи были не только Ворошилов и Вышинский, но и Шмидт, и Кренкель, и Ляпидевский. Шпанов ведь не кремлевский соловей, не бард генштаба: он романтизирует то, что достойно романтизации. И оттого даже в насквозь идеологизированном, шапкозакидательском «Первом ударе» есть прелестные куски — взять хоть сцену, в которой майор Гроза устанавливает рекорд высоты в 16 300 метров. А он слишком туго затянул ремень комбинезона на ноге, и на высоте ногу перехватывает мучительной болью. Попутно мы узнаем, что на больших высотах любой физический дискомфорт воспринимается стократно острей, а также получаем краткую популярную лекцию о том, как максимально облегчить самолет для набора рекордной высоты. Короче, человек знал свое дело — и руководствовался не только жаждой выслужиться, но и вполне искренней любовью к авиации. В лучших своих текстах Шпанов похож на Ефремова — и единственный женский образ в «Первом ударе», статная красавица-сибирячка Олеся Богульная, напоминает женщин из «Лезвия бритвы»: очень сильная, очень здоровая, очень чистая — и стеснительная, разумеется; богатырша, «коваль в юбке».