Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы - Юрий Зобнин

Елена Ивановна Страннолюбская была замечательной женщиной. Дочь известного военного и общественного деятеля[212], она, выйдя замуж за одного из основателей Бестужевских курсов, всю жизнь провела в общении с выдающимся представителями российской научной, военной и творческой элиты. Страннолюбская училась в Оксфорде, была талантливой переводчицей и увлекательным собеседником. Неизвестно, насколько она отмечала среди круга своих друзей Андрея Антоновича Горенко во время замужества, однако теперь, овдовев, потянулась к нему в поиске если не любви, то поддержки.

Славная мудрость Мартина Лютера, что wer nicht liebt Wein, Weib, Gesang, der bleibt ein Narr sein Leben lang[213], была во все годы жизни не чужда Андрею Антоновичу. Это было известно всем близким статского советника, включая жену и детей, которые давно смирились с такой особенностью натуры главы семейства. Любовные истории иногда прорывались в семейный быт, производили там протуберанцы, но всегда неизменно угасали и расточались без следа, не мешая дальнейшему жизненному течению возвратить всё, поколебленное очередной ссорой, на круги своя[214]. Но Страннолюбская, разменявшая шестой десяток, никак не могла стать объектом необоримого эротического вожделения жизнелюбивого черноморца, умудрённого и, надо полагать, отчасти успокоенного прожитыми годами. К тому же Елена Ивановна была нехороша собой – рядом со статным чиновником особых поручений она казалась горбуньей. Очевидно, речь шла не о бурной страсти, а о возникшей тесной душевной близости двух немолодых людей, проживших жизнь внутренне одинокую и вдруг, на закате её, нашедших полное понимание, сострадание и поддержку друг в друге.

И это явилось совершенной катастрофой для всех прежних родственных связей Андрея Антоновича. Семья Горенко, уже миновавшая, казалось, все подводные рифы и бури житейского плавания, в 1904 году вдруг стала постепенно, но бесповоротно рушится и рассыпаться. Царскосельские сплетники толковали, что статский советник чуть ли ни открыто «живёт на две семьи». По комнатам верхних апартаментов дома Шухардиной вновь часами раздавалась неумолчная дробь: Инна Эразмовна, погрузившись в задумчивую прострацию, как обычно, барабанила пальцами по столешнице. А выросшие дети, сочувствуя матери, с недоумением и неприязнью смотрели на отца во время его редких появлений в родных царскосельских пенатах.

Ахматова навещала опальную Инну при любом удобном случае. У Штейнов постоянно гостили Мейер, Селиверстов, Варшавский и прочие участники студенческой bande joyeuse, а по четвергам устраивались «журфиксы», на которые приезжали петербургские знакомые, читали стихи, пили чай с пряниками, болтали. Под Новый год сестра Штейна Наталья (гимназическая подруга Инны) вышла замуж за Валентина Анненского и та же студенческая компания стала собираться и в их комнатах на нижнем этаже директорских апартаментов в здании Николаевской гимназии. Принимали тут, разумеется, солиднее. Чай пили в общей столовой «наверху», где подавал директорский лакей в белых перчатках, а иногда, на понедельничные «журфиксы», старший Анненский сам спускался к молодёжи. «Папа меня не пускал ни туда, ни сюда, – вспоминала Ахматова, – так что мама меня по секрету отпускала до 12 часов к Инне и к Анненским, когда папы не было дома».

Обращал ли «поэт Ник. Т-о» внимание на высокую, замкнутую гимназистку во время поэтических вечеринок на половине сына? Ахматова неоднократно рассказывала историю, из которой вроде бы следует, что с сёстрами Горенко Иннокентий Фёдорович был знаком ещё до замужества Инны:

Когда Инн<окентию> Фёдоров<ичу> Анненскому сказали, что брат его belleflle Наташи (Штейн) женится на старшей Горенко, он ответил: «Я бы женился на младшей». Этот весьма ограниченный комплимент был одной из лучших драгоценностей Ани.

И. Ф. Анненский вполне мог составить мнение о «младшей Горенко»: у него учились братья Ахматовой Андрей и Виктор Горенко, а будущий ахматовский beaufrère Штейн дружил с его сыном с 1901 года. После одесского лета Ахматова на «журфиксах» наверняка читала какие-то собственные стихи, то есть была заметна вдвойне: и как самая юная во всём собрании, и как выступающий автор. С другой стороны, сложно предположить, что, удостоившись непосредственного внимания старшего поэта, Ахматова впоследствии никак не обмолвилась бы о том, а хранила в памяти как свою «лучшую драгоценность» лишь «весьма ограниченный комплимент», полученный из вторых рук – либо со слов Штейна, либо со слов В. И. Анненского-Кривича. Тем не менее, Ахматова несколько месяцев находилась среди ближайшего анненского окружения, была вхожа в дом – это можно сказать наверняка. И это уже немало.

15 ноября 1904 года Сергей фон Штейн присутствовал на докладе Анненского-старшего о лирике К. Д. Бальмонта в петербургском неофилологическом обществе и был свидетелем ожесточённой полемики докладчика со старой университетской профессурой, не переносившей «декадентства». Защитник Бальмонта был разруган тогда «до последнего предела». Вернувшись в Царское Село, взволнованный Штейн, застав у жены свояченицу, с жаром рассказывал сёстрам об этом поединке, и Ахматова отмечала переживания, испытанные ею во время его рассказа, среди своих первых по-настоящему сильных «литературных впечатлений». Поэзию Бальмонта она потом, по словам Тюльпановой, «прилежно изучала». А вот стихотворения Александра Фёдорова, о котором Ахматова, разумеется, рассказывала своим новым друзьям, особого успеха тут не имели. Большинство участников литературных «журфиксов» склонялись к «новой литературе», хотя читательские пристрастия и были различны. «Конечно, никто, вероятно, и не ждёт, что у нас был тогда “абсолютный вкус”, – писала Ахматова. – До Надсона и Вербицкой мы, правда, не докатились, но весьма модного среди молодёжи Апухтина прочитывали и проглатывали без особого отвращения тогдашние французские романы, вроде Бурже, Прево, Жип (я имею в виду 900-е годы, в 10-х всё уже было иначе)».

«Новой поэзией» был увлечён и Гумилёв, с которым Ахматова продолжала видеться постоянно. Он подписался на критико-библиографический ежемесячник «Весы», который выходил в Москве под редакцией Валерия Брюсова. Постоянными авторами журнала (под собственными именами и под псевдонимами) были Бальмонт, Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Юргис Балтрушайтис, эпизодически выступали Розанов, Александр Блок, Фёдор Сологуб, Алексей Ремизов, Георгий Чулков и модный критик-скандалист Корней Чуковский. Парижским эмиссаром «Весов» являлся некий Максимилиан Волошин, который, как видно, имел обширные связи в среде французских литераторов и художников и стремился привлечь их к сотрудничеству. Отчёты о немецком искусстве присылал из Берлина художник Максимилиан Шик. Таким образом, читатель «Весов» был в курсе всех заметных новинок не только отечественного, но и европейского символизма.

Писатели-символисты, по словам французского поэта Мореаса, должны были прежде всего перенести внимание с внешних форм жизни на её внутренние процессы. Вместо «слова-понятия» они вели поиски «слова-символа», позволяющего обозначить всю сложность изменчивого до непостижимости мироздания. «Отсюда, – заключал Мореас, – непривычные словообразования, периоды то неуклюже-тяжеловесные, то пленительно-гибкие, многозначительные повторы, таинственные умолчания, неожиданная недоговорённость…». Начитавшись «Весов», Гумилёв в невероятно туманных стихах (там фигурировали всесожжения на «жертвенных алтарях», «девы-дриады», «Белый Всадник», «Венценосная Богиня» и «мировые волны», сотрясающие «радостный эфир») воспел свой любовный разрыв с гимназисткой Марианной Поляковой. Мировая трагедия заключалась в том, что возмущённая Полякова в эти осенние дни, действительно, постоянно пламенела гневом, видя рядом с Принцем Огня некую Бледную Жену:

Кто объяснит нам, почемуУ той жены всегда печальнойГлаза являют полутьму,Хотя и кроют отблеск дальний?

Зачем высокое челоДрожит морщинами сомненья,И меж бровями залеглоВеков тяжёлое томленье?

И улыбаются устаЗачем загадочно и зыбко?И страстно требует мечта,Чтоб этой не было улыбки?

Зачем в ней столько тихих чар?Зачем в очах огонь пожара?Она для нас больной кошмар,Иль правда, горестней кошмара.[215]

Обиду Поляковой понять было можно. Встречи Ахматовой с Гумилёвым, регулярно дежурившим в половине третьего на Леонтьевской в ожидании последнего звонка («Пойдёмте в парк, погуляем, поболтаем!»), уже привлекли заинтересованное внимание. Одноклассницы, насмешничая, судачили о «парочке». Ни признаний, ни клятв не было произнесено, и ничто в их бесконечных хождениях вдвоём не напоминало гимназических любовных свиданий. Сторонний взгляд принял бы их, скорее, за почтительного кузена с трогательной кузиной, «витающих», по словам Ахматовой, «в таинственных высях и имеющих некоторые смутные обязательства по отношению друг к другу». Она уже считала само собой разумеющимся, что Гумилёв постоянно находится где-то рядом на правах родственного существа и величала его «названным братцем». Он, действительно, стал своим в семействе Инны Эразмовны – с ним крепко подружился Андрей Горенко. Оба были «николаевскими» гимназистами, бывали друг у друга, и, навещая дом Шухардиной Гумилёв, естественно, запросто встречался там с Ахматовой: