Конец осиного гнезда. Это было под Ровно - Георгий Брянцев

Немного погодя он добавил: — Значит, я был здесь, когда все уже свершилось…

— А что случилось, почему ты досрочно пришел? — спросил я.

— На уток готовимся ехать. Вот оно какое дело!

— Когда?

— С субботы на воскресенье.

— В эту субботу?

— Да нет… В будущую. Через девять дней.

— Решили открыть охотничий сезон пораньше? — усмехнулся Логачев.

Старик кивнул головой и заметил:

— Выходит, так. Утка еще не везде готова, но ему мало дела до этого. Сказал: «Ищи, чтобы наверняка».

— Нашел? — полюбопытствовал я.

— Есть на примете озерцо… За мной дело не станет. Ну, я и заторопился свидеться. Видишь, Кондрат, как оно оборачивается!.. — Фома Филимонович нахмурился (видно, тяжелые мысли опять одолели), помолчал и продолжал: — Тут, однако, можно устроить бал-маскарад. Озерцо-то в самой глухомани, а нас, охотников, будет раз-два — и обчелся! Ты смекаешь, куда я клоню? Одно дело — громить их гнездо. Это — стоящее дело, слов нет! А сцапать майора живьем тоже недурно. А?

Я, как говорят в таких случаях, весь загорелся. Так вот почему Фома Филимонович просил о внеочередной встрече!

— Где это озеро? — спросил я.

— От Селезневки версты четыре будет.

— От Селезневки, говоришь? — переспросил я, быстро достал из планшетки карту и разостлал ее на траве.

Да, озеро было обозначено. В двух километрах к востоку от него пролегла лесная дорога на железнодорожный разъезд.

— Это? — спросил я старика.

— Оно самое, — подтвердил он. — Мы будем добираться до него на подводе.

Тысячи мыслей зароились в моей голове. Неожиданное обстоятельство облегчало наши планы. Жизнь давала нам в руки редкую… редчайшую возможность.

Я не отрывал глаз от карты, вымерил расстояние от озера до «Полюса», до Опытной станции и спросил:

— Значит, точно в субботу?

— Это как водится. Как он велел, так и будет.

— А кто поедет с ним?

— Вот этого не скажу. Весной он брал солдат, на двух подводах ездили, а как решит сейчас — не скажу.

— Ты был уже на озере или только собираешься? — спросил я.

— Собираюсь. Во вторник туда поеду. Гюберт велел, поразведать все досконально, соорудить там шалашик, скрадки…

— Хм… во вторник… Чудесно! В котором часу ты там будешь?

— Как сейчас, в полдень.

— Договорились! Я тоже подойду.

— Правильно. Так-то лучше! — одобрил Фома Филимонович. — На месте виднее будет, а к тому времени я проведаю, кто поедет с нами. Однако у меня еще есть что рассказать тебе…

И Фома Филимонович сообщил новость, не очень приятную. Вчера его вызвал к себе Штейн и поинтересовался, куда именно, в какой город выехала его внучка и получает ли Кольчугин от нее какие-либо известия. Старик рассказал, что документы ей дали до Франкфурта-на-Майне, но никаких вестей от нее он не имеет и очень беспокоится. По этому поводу он уже дважды обращался к Гюберту, но тот заверил, что все обойдется хорошо и со временем выяснится.

Штейн ничего не сказал на это и начал расспрашивать о сыновьях Фомы Филимоновича: какого они возраста, кто по профессии, где работали до войны, с кем водили дружбу, служили ли в армии, почему не остались в городе, а эвакуировались, что он знает о них в данное время и так далее. Выслушав ответы Кольчугина, Штейн заговорил о помещике Эденберге, стал расспрашивать, как жил Эденберг, какое у него было хозяйство, кто работал у него по найму, как часто Кольчугин бывал с ним на охоте.

Фоме Филимоновичу не составило никакого труда ответить на все вопросы Штейна: со слов брата он знал всю подноготную о помещике, сам подолгу живал у брата. Но самый факт такого допроса насторожил старика.

— Видать, хочет, злыдень, вывести меня на чистую воду, — заключил Фома Филимонович. — Я уж прикидываю: не пора ли мне сматывать удочки?

Разумеется, для этого были серьезные основания, но уход Кольчугина со станции именно теперь, когда предстояли решающие операции, грозил серьезным осложнением, если не срывом дела. Во всяком случае, пришлось бы решительным образом перестраиваться.

Поэтому я попросил старика:

— Потерпи до субботы!

— А потом?

— Потом ты сможешь плевать на всех, в том числе и на Штейна.

— Что ж, до субботы так до субботы, — согласился Фома Филимонович. — Тебе виднее, Кондрат.

На этом мы закончили беседу, распрощались, и каждый отправился своей дорогой.

40. Посадочная площадка

Дождь зарядил с утра в пятницу и лил с небольшими перерывами до половины воскресенья. Это был мелкий, убористый, похожий на осенний, дождь. Сразу похолодало. Как всегда при затяжном дожде, казалось, что теплые, солнечные дни уже никогда не вернутся. Но с полудня в воскресенье подул ветерок, разогнал тучи, и вновь засветило горячее солнце. Мы все приободрились. Одна лишь Таня не видела ничего вокруг. Она окаменела в своем горе, будто заживо умерла.

Я не на шутку тревожился за нее. Мы все горевали о Семене, о нашем замечательном друге и боевом товарище. Но Таню смерть Семена убила. Она отказывалась от еды, почти не спала, похудела, взгляд ее потух. Без радости приняла она подарок деда — белку, но все-таки не расставалась с ней ни на минуту.

Березкин сказал мне по секрету, что, будучи дежурным, он видел, как Таня украдкой ночью покидала землянку, усаживалась у могилы Семена и оставалась около нее почти до рассвета.

Так можно было вконец извести себя. Я понял, что прежде всего надо расшевелить Таню, вдохнуть в нее жизнь какой-либо трудной и важной работой. А потому, как только позволят обстоятельства, отправить ее с «Полюса недоступности», где все так живо напоминает о Семене.

Кстати, нужно было подыскать посадочную площадку для самолета с Большой земли. Я обратился к карте, но подходящей по размерам поляны в нужном радиусе не обнаружил.

— Неужели нам придется принимать самолет за сотню километров отсюда? — спросил я ребят. — Не может быть, чтобы в этом лесу не было хоть одной большой поляны.

— Есть, Кондратий Филиппович, — спокойно заметил Сережа Ветров.

— Где?

— Правда, я не могу поручиться, что она подойдет… — нерешительно начал он. — Я видел ее только ночью. Не знаю, достаточных ли она размеров.

— Где же она? — торопил я. — Покажи!

Сережа долго водил кончиком карандаша по карте, затем вздохнул и положил карандаш.

— Таня должна хорошо помнить ее. Я был там ночью, а она провела на ней весь день, пока мы перебирались сюда со старого места.

— Зови Таню!

Сережа выбежал из пещеры. Я внимательно проводил взглядом его маленькую фигурку. В последние дни я заметил между светлых бровей Сережи морщинку. Ее раньше не было. Эта морщинка придала Сережиному лицу новое, взрослое выражение.

Меня удивляло спокойствие Сережи. Он, как мне казалось, легче всех нас, не говоря уже о Тане, перенес утрату Семена, хотя ему довелось больше, чем кому-либо другому, жить с Семеном один на одни в лесу в тяжелых условиях с осени прошлого года.

Но вчера я понял, что сильно ошибался. В полдень, улучив момент, когда дождь прекратился на короткое время, я пошел на край острова и на самом берегу болота увидел Сережу. Он лежал и плакал. Плакал горько, безутешно, как может плакать только сильно и несправедливо обиженный ребенок. Он рыдал, вздрагивая всем телом.

А за обедом, час спустя, Сережа сидел, как всегда, спокойный и уравновешенный. Я подумал было, что кто-то из ребят обидел его, хотя, зная его характер, сомневался в этом. Под вечер я пригласил Сережу на прогулку и привел к тому месту, где он плакал. Мы сели на бережок, закурили, помолчали, а потом, глядя ему в глаза, я сказал:

— Я видел тебя здесь перед обедом. Что с тобой случилось?

Он нахмурился, покраснел и, пересилив себя, ответил дрогнувшим голосом:

— Семен!.. — И, тяжело вздохнув, добавил: — Я не могу представить его мертвым… Только вы не говорите ребятам…

Я обнял его за плечи, молча прижал к себе и сказал:

— Будь солдатом, Сережа! Война… А за Семена мы отомстим так, что ворон костей вражеских не найдет…

И вот Сергей привел Таню.

— Вы меня звали? — тихо, даже робко спросила она.

— Да. Садись… — бодро ответил я. — Ну, Серега, допрашивай!

Таня вопросительно посмотрела на меня, затем перевела взгляд на Сережу.

— Да я вот говорил о поляне, — произнес он.

— О какой поляне?

— А помнишь, та, на который ты сидела весь день и ждала меня?

— Помню.

— Велика она? — спросил я.

— Ну, как сказать… — Таня немного задумалась. — По-моему, очень большая… Да, большая.

— Больше той, на которой я должен был приземлиться?

Таня махнула рукой:

— Что вы! Конечно, больше! На ней десять таких поместится.