Всадник с улицы Сент-Урбан - Мордехай Рихлер

— Здесь наша территория сто с гаком километров в ширину, — сказал Эйтан. — Когда-нибудь она станет нашей житницей.

Наконец машина остановилась в окрестностях Беэр-Шевы. Сощурясь от несомого ветром песка, Джейк с интересом рассматривал огромное здание, вырастающее, казалось, прямо из пустыни. К ним поспешил владелец, некий господин Ход.

— Я оборудую здесь лучший отель в Израиле, — сообщил он. — У нас будут площадки для гольфа, горячие источники, фонтаны — все, что положено. Скоро нам сделают самую большую неоновую рекламу в стране: «ОТЕЛЬ 1001 НОЧЬ». Я даже организовал общество под названием «Сыны 1001 ночи».

После обеда Ход принялся глушить бренди рюмку за рюмкой.

— Однажды, — рассказывал он Джейку, — я встретил в Беэр-Шеве испанца. Богатого. Он мне сказал, что в Мадриде он был антисемитом. Сказал, что не верил, будто евреи смогут построить свое государство, и ему подумалось: надо съездить, посмотреть собственными глазами. Ну вот, — говорит, — посмотрел. Увидел вашу страну — это ж просто чудо что такое! Но вы здесь не евреи, вы совсем не такие! Евреи в Испании бились бы только за свою семью и свой бизнес. Здесь вы совсем другие!

— Если пересечетесь с ним еще раз, — холодно ответил Джейк, — скажите, что некоторые евреи из Канады воевали не только за свою страну и не только за эту, но также и за Испанию. Как мой двоюродный брат, например.

Всю долгую дорогу назад в Тель-Авив Джейк притворялся спящим. Наконец Эйтан высадил его у входа в «Гарден-отель».

— Вы большой эстет, как я погляжу, а, Херш? Удивляетесь, почему у нас безвкусные отели, почему мы финансируем съемки чисто коммерческих фильмов со второразрядными актерами. А нам просто нужна валюта. Нужна, чтобы выжить.

— Да, — тихо отозвался Джейк. — Вы, конечно, правы. — И, вернувшись в свое бунгало, еще раз пролистал триллер, в конце концов все же снова придя к выводу, что с приличным сценарием и правильным актерским составом это будет хороший фильм: он в этот фильм внесет значительность, ведь он берется за него не просто потому, что уже, мягко говоря, не мальчик и самолюбие требует быстрей переходить к постановке фильмов.

Проснувшись, Джейк ощутил прилив решимости, даже веселья. Тут позвонил Эйтан.

— Ваш двоюродный брат, — сообщил он, — здесь проходил под именем Йосеф бен Барух. Он форменный сукин сын, что меня почему-то не удивляет. Его жена живет в кибуце Гешер-ха-Зив.

Позавтракав, Джейк взял такси и помчался по прибрежной равнине через Хайфу в Верхнюю Галилею, в горах которой у самой ливанской границы располагается кибуц Гешер-ха-Зив, который о ту пору никто не тревожил, кроме разве что контрабандистов, направлявшихся в Акру со свининой и гашишем.

Хаву он нашел в зале столовой. Она оказалась дородной дамой с черной шапкой курчавых волос, печальными черными глазами и шерстистыми ногами. Зажав под могучим локтем восьмилитровую жестянку с огурцами, она переходила от столика к столику, выкладывая на тарелку, стоящую в центре каждого, точно шесть соленых огурчиков к праздничному ужину. Предстоял пасхальный седер[246].

— Я двоюродный брат вашего мужа. Хотел с вами поговорить, если не возражаете.

— Он что, умер?

— Насколько мне известно — нет. А почему вы спрашиваете?

— Потому что от его родственников я никогда вестей не получала. И подумала, что, если он умер, может быть, придут какие-нибудь деньги. Что-нибудь для нашего сына.

Сыну, которого звали Зеев, было десять лет.

— А зачем вам в кибуце деньги?

— Здесь вообще больше жизни нет. Ради сына я хочу отсюда уехать.

— А вы… вы из Америки?

— Я из Терезиенштадта[247], а где до того жила, сама не знаю. — И она двинулась дальше разносить по столикам огурцы.

— Родственники прислали деньги. Меня просили передать их вам.

— Много?

Джейк почесал в затылке. Поразмыслил.

— Тысячу долларов.

— Тысячу долларов? — Она пожала плечами. — Но они же такие богатые!

— И сто долларов в месяц на содержание мальчика.

— А больше они дать не могут?

— Нет.

— А вы попробуйте. Поговорите с ними. Я дам вам с собой фотокарточку Зеева.

Они прошли к ее домику, в котором было три комнаты (считая вместе с детской). Оказывается, в Гешер-ха-Зиве уже не пытаются воспитывать детей централизованно, им позволено жить с родителями.

— Надеялись, что это поколение станет другим. Что дети будут избавлены от губительной опеки еврейской мамочки, но ничего не вышло. Родители все равно в детский дом просачивались, проносили вкусности. И если кто-то из детей простужался — мать тут как тут. Евреи! — закончила она грустно.

На каминной доске у нее стояла фотография Всадника, снятая году в 1948-м. Братец Джо в форме, верхом на белом скакуне.

— Этого коня он выиграл у сына мухтара[248]. Победил его в схватке.

Джейк спросил, были ли они тогда знакомы.

— Нет, но по рассказам я про то время многое знаю. Он был среди участников резни в Дейр-Яссине[249], несчастного для нас события. Некоторые говорят, он был там даже во главе какой-то из шаек, но это — кто знает? Сам он про это ничего не рассказывал.

В апреле 1948 года боевики Эцель и шайки Штерна[250] ни с того ни с сего напали на спокойную арабскую деревню Дейр-Яссин в западном предместье Иерусалима. Это был акт терроризма — арабам хотели преподать урок. Еврейское агентство отмежевалось от террористов, зато арабы стали использовать эту бойню для оправдания собственных жестокостей.

Вновь Джо там появился с третьим транспортным конвоем, направлявшимся в Иерусалим, тем самым, который понес тяжелые потери у Баб-эль-Вада. Множество сожженных машин так и оставили лежать у дороги — в напоминание.

— Это я видел.

— Тот конвой пробился последним. Привез курятину, яйца и мацу для Песаха, но надежды снова выбраться из Иерусалима уже не было. Йосеф присоединился к подразделению, воевавшему в Старом городе. Опять неприятности. На этот раз с «Нетурей карта». Ну, с этими… ортодоксами из ортодоксов — слыхали? Они до сих пор не признают государства, считают его самоуправством, ждут машиаха[251]. Один из этих седобородых пришел к нему и говорит: нельзя так поступать с детьми и женщинами — он имел в виду обстрелы и прочие ужасы. Предложил заключить с местными арабами особое перемирие, чтобы в их кварталах не воевали. Йосеф сказал, что, если старый осел выйдет с белым флагом, он лично его пристрелит. Вот прямо так — возьмет и пристрелит. Там было человек восемьсот набожных женщин с детьми — прятались в синагоге Йоханана бен Заккая[252], а арабы-то рядом, на другой стороне улицы! И когда раввины вышли с белой простыней, растянутой между двух шестов, кто-то с еврейских позиций взял да и выстрелил, одного из них ранил.

Всадника, который чудовищно пил, в Гешер-ха-Зиве не любили. Бывало, он вдруг исчезал — дня, этак, на три, на неделю: закатывал кутежи в Акре, где общался в основном с арабами на рынке. После всего, что потом случилось, нет никаких сомнений, что он был связан с контрабандой гашиша.

— Что вы имеете в виду? Что потом случилось?

— Ну, то есть после происшествия с Кастнером, — пояснила она.

В начале апреля 1944 года доктор Рудольф Кастнер, лидер общины венгерских евреев, установил контакт с гауптштурмфюрером Вислицени[253] из Sondereinsatzkommando Эйхмана и в условиях невообразимо мрачных и устрашающих договорился о выкупе на свободу тысячи семисот евреев за миллион шестьсот тысяч долларов. Выкупаемых еще предстояло выбрать из семисот пятидесяти тысяч тех, кого поэтому специально не предупреждали о том, что их ждут печи крематория и лишили тем самым возможности оказать сопротивление или бежать в леса. Среди тысячи семисот спасенных были и родственники Кастнера. Предпочтение отдавалось евреям влиятельным и из социальных верхов.

После войны Кастнер обосновался в Израиле. Много лет спустя в Иерусалиме появился какой-то помешанный, который стал поливать его грязью, на всех углах крича о том, что на самом-то деле Кастнер будто бы коллаборационист, чьи махинации привели к тому, что семьсот пятьдесят тысяч евреев в полном неведении отправились на гибель. А Всадник сидел в столовой кибуца пьяный и всех подзуживал — дескать, ну и что вы теперь собираетесь с этим делать? — как будто это было их проблемой. Как будто у них, как и у каждого в стране, от всей этой истории с обвинениями и воспоследовавшим судом не разрывалось сердце. Одни считали Кастнера воплощением всего гадостного и гнилого, что имело место в юденратах европейских городов, другие не соглашались: все ж таки время было ужасающее, и он спас столько жизней, сколько смог, а были и третьи — они говорили, что теперь вообще нельзя понять, чем руководствовались те, кто тогда действовал, так что пока лучше сидеть и помалкивать.