Самая темная ночь - Дженнифер Робсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она узнала его по одежде, потому что сама штопала эти брюки множество раз, и этот темно-синий пиджак на нем, выцветший по швам и с неподходящей по размеру нижней пуговицей, тоже был ей знаком. Нина узнала эти брюки и пиджак.
Они принадлежали Нико.
Она упала на колени, попыталась запретить себе смотреть в ту сторону, но подняла голову и посмотрела. Ей необходимо было убедиться окончательно и бесповоротно, что это он.
Нина смотрела на тело любимого мужчины сухими глазами, крик застрял в горле, она не обращала внимания на пинки и рычание солдат, которые требовали: «А ну встать, чертова сука! Давай вставай!»
Только когда один из них намотал ее волосы на кулак и дернул вверх, она встала и позволила себя увести от места казни и оставшегося на виселице тела возлюбленного. Ее протащили по еще одному коридору и по лестничному пролету вниз, втолкнули в комнату, где стены были выкрашены в страшный темно-красный цвет высохшей крови, и заперли там.
Ее надолго оставили одну. Нина лежала на полу, не в силах подняться, со связанными руками. Грудь налилась молоком и невыносимо болела; бюстгальтер, подкладки, которые ей дала Ромильда, и платье на груди давно пропитались молоком насквозь, и от его душераздирающего запаха некуда было скрыться.
Караульный вернулся спустя несколько часов, а может, и позже, и отвел ее в другую комнату. Там он заставил ее сесть на стул у стола – руки у нее по-прежнему были связаны за спиной – и включил верхний свет, чтобы не дать ей заснуть.
Нина сидела и ждала, размышляя, готова ли она умереть, найдет ли в себе силы встретить смерть так же отважно, как это, без сомнения, сделал Нико.
Время тянулось, час за часом; Нина положила голову на стол, попыталась задремать, но мысли кружились каруселью, а свет в комнате был ослепительно ярким. Казалось, она никогда уже не сможет заснуть, и Нина подумала, что это один из способов приблизить смерть – не спать, пока не сойдешь с ума.
Дверь распахнулась, вошел Цвергер. Он сел за стол напротив и пару минут был всецело поглощен папкой с документами – открыл ее и принялся раскладывать на столе бумажки, тщательно и аккуратно, как расставляют шахматные фигуры на доске. Там были письма, какие-то бланки, фотографии, маленькая записная книжка, которую он отложил в сторону, и удостоверение личности. Ее фальшивое удостоверение.
Наконец Цвергер пододвинул стул поудобнее, пригладил назад волосы и поставил локти на разделявший их с Ниной стол.
– Чуть больше года назад Никколо Джерарди сильно удивил собственных родственников и соседей, когда привез с собой в Меццо-Чель жену. Все были уверены, что он вернется к своему истинному призванию, когда его братья подрастут, чтобы самостоятельно управляться на ферме. Но Никколо, вопреки их ожиданиям, сделал нечто уму непостижимое – привез домой девицу, совершенно чужую в здешних краях горожанку, которую встретил в Венеции и которая – тут я позволю себе процитировать одного из соседей Джерарди – «не знала, с какой стороны к корове подойти». Никого не напоминает, нет?
Нина, не желая смотреть на мерзкую физиономию Цвергера, сосредоточила все внимание на разделявшем их столе. Отвечать она не собиралась. И сдаваться тоже.
– Что ж… Должно быть, ты не удивишься, если я добавлю, что ни в одной венецианской церкви нет записи о венчании Нины Марцоли. Ты ведь именно так мне представилась, верно? Ни одна Нина Марцоли не значится также в списке учениц курсов медсестер при ospedale. А директор приюта Святого Антония в Падуе и слыхом не слыхивал о девочке по имени Нина Марцоли. И вот теперь ты видишь, куда меня привели все эти нестыковки. К тебе. К шлюхе, к ядовитой змее, которая втерлась в доверие к Никколо, проскользнула в его постель и проникла в его сердце. Теперь меня терзает любопытство. Как тебе удалось соблазнить Никколо и отвратить его от истинного призвания – от служения Богу? – Цвергер в ожидании ответа побарабанил пальцами по столешнице невпопад. – Тебе что, и правда нечего сказать?[47]
– Что такие люди, как ты, знают о Боге? Ты завидовал Никколо, потому что он был тем, кем тебе самому никогда не стать. И ты его уничтожил. Ты убил хорошего, благородного человека, который умел любить и сам был любим.
– Замолчи!
– Нико говорил мне о тебе. О том, почему тебя выгнали из семинарии. Твое желание вернуться в Австрию тут было ни при чем, верно? Тебя отчислили, потому что ты не давал житья другим семинаристам. Ты их обворовывал, издевался над ними, бил и всячески отравлял им существование. Нико не мог это терпеть. Он пошел к ректору и все ему рассказал. Тогда-то тебе и пришлось распрощаться с мечтой стать священником.
– Захлопни свой мерзкий рот!
Цвергер обезумел от ярости, но Нина уже не могла остановиться:
– О чем ты молишься, когда остаешься наедине с Богом и преклоняешь перед Ним колени? Вряд ли о прощении, ибо ты не признаёшь собственных грехов. О чем ты молишься один в темноте?
– О победе, – процедил Цвергер сквозь зубы. – О победе над тобой и всем твоим родом.
– Ты не победишь. Тебе разве неизвестно, что для таких, как ты, война уже проиграна?
Нина ждала, что он ее ударит, заорет в лицо оскорбления, пристрелит из того же пистолета, которым недавно угрожал ее семье. Но вместо этого Цвергер вдруг начал смеяться.
– Дура ты. Глупая женщина. Неужели не понимаешь, что сейчас происходит? Зато я понимаю, потому что видел собственными глазами. И я знаю, что тебя ждет. Давай, посмейся тоже. У меня есть все необходимые доказательства. А нашел я их благодаря вот этой маленькой карточке. – Он взял ее удостоверение личности, разорвал пополам, сложил половинки, снова разорвал, и еще раз, и еще, пока мелкие клочки не усеяли стол, как конфетти. – В прошлом месяце мы арестовали одного нотариуса в Падуе. Эта сволочь пыталась забарикадировать дверь и сжечь все бумаги, но не успела. Мы забрали почти всё, включая вот эту записную книжку, которая оказалась кладезем сведений, истинным гроссбухом. Здесь список имен всех мужчин, женщин и детей, которым он сделал фальшивые документы. Книжка была заперта в сейфе, но мало кто умеет хранить секреты, если к его голове приставить ствол.
Нина заклинала себя не поднимать голову и ничего не говорить.
– Вот она, эта записная книжка, – продолжал Цвергер, – и если я
