Барханы - Олег Смирнов

— Товарищ капитан, застава построена.

Уже? Очень хорошо. На все про все три минуты. Это называется — собраться по тревоге, молодцы.

— Иду, — сказал я, и в этот момент связист крикнул из дежурки:

— Товарищ капитан, вас вызывает «Уран»!

— Кто именно?

— Дежурный по отряду!

Я взял трубку и услышал далекий, разрываемый километрами и ветрищем бас:

— Оперативный дежурный майор Клобуков… Чтой-то там у тебя стряслось, Долгов?

— Вам уже докладывал мой заместитель, товарищ майор.

— Ну и что? Я желаю из первоисточника… Мне лично поднимать начальника отряда, начальника штаба… беспокоить… я обязан из первоисточника…

Это ему больше всего на свете не по нутру — беспокоить начальство. А мне он не по нутру, майор интендантской службы Клобуков, толстенький, стриженный под бокс, неповоротливый, какой-то сытый, излюбленное изречение которого: «Чтобы приобрести земную невесомость, надлежит выйти в отставку!»

Я докладывал оперативному и слышал, как в трубке судорожно, с хряском зевают. Что ж, извиняйте, майор Клобуков, по не зависящим от нас причинам обеспокоили, помешали додремать, не снимая сапог и расстегнув воротник, на дерматиновом диване, истертом боками и задами ОД.

— Товарищ майор, у меня все, некогда, люди выстроены.

Клобуков зевнул в последний раз и пробасил:

— Ну, действуй, Долгов… Докладывай, Долгов… чтой-то у тебя там получится…

Ощущая силу и легкость в теле, я сбежал с крыльца.

— Смирно! Товарищ капитан, застава построена по боевой тревоге!

Я прошелся вдоль строя: автоматы, ракетницы, телефонные трубки, следовые фонари, фляги — все в порядке, радист с рацией, кавалеристы держали лошадей под уздцы, на земле возле вожатых, натягивая поводки, ерзали собаки. Я вглядывался в лица пограничников, и мне хотелось, чтоб моя собранность, воля, жажда действовать передались каждому из них.

— Обстановка на участке заставы следующая, — сказал я, остановившись и откашлявшись: несносный песок в глотке першит.

Я говорил об обстановке на границе, о составе тревожных групп и кто старший в группах, говорил негромко и внятно, по-прежнему всматриваясь в застывшие, ждущие лица, и мне виделась на них моя отраженная воля — задержать нарушителей во что бы то ни стало!

— Первая, вторая, третья и четвертая группы закрывают участок границы согласно плану. Тревожная группа преследует нарушителей по следу, я выезжаю с ней. Задачи первой, второй, третьей и четвертой групп — не допустить ухода нарушителей обратно за государственную границу. Задача тревожной группы — настигнуть и задержать нарушителей. Вопросы? Нет? Выполняйте!

Строй сломался, все перемешалось, и вдруг сквозь эту хаотичность проступили осмысленность и порядок: кавалеристы вскакивали на заплясавших коней, в кузов строевой машины вспрыгивали стрелки, вожатый подсаживал собаку, сучившую передними лапами. Фыркая, встряхивая куцыми хвостами, кони вымахивали со двора, за ними к воротам рванулась автомашина — только пыль заклубилась, на все про все четверть часа — поисковые группы будут находиться в указанных им местах и выполнять задачи.

Я поставил ботинок на подножку, плюхнулся на сиденье, в отражательном зеркале увидел: сзади — Стернин с рацией, Шаповаленко, Рязанцев, Владимиров с Сильвой, собачья морда, внюхиваясь, тыкалась в спинку шоферского сиденья.

— Вперед! — сказал я, и «газик» рванул с места.

Справа промелькнул склад, слева баня и офицерский дом — ставни на кухонном окне были открыты, Кира поднялась-таки, затевает стряпню, не рановато ли? «Газик» обогнул вышку у заставы, другую — у ворот в проволочном заборе, покатил по грунтовке.

— Разрешите засмолить, товарищ капитан? — сказал Шаповаленко.

— Курите, — сказал я и вытащил сигарету, чиркнул спичкой, в сложенных горстью ладонях пыхнул первой затяжкой. Очень хорошо натощак, не так полезно, как поубавит аппетиту, не до завтраков, а под ложечкой посасывает.

Я поднес сигаретку ко рту, задержал руку — на рукаве длинная каштановая волосинка, из дочкиной косы, лезет косичка, дочкины волосы везде в квартире. Я снял волос, подумал: «Кира поднялась, Аленка с Генкой посапывают в подушки, спите покрепче, ребятки».

Водитель снял дверцы, и в машине было попрохладнее, но, когда она сбавляла скорость, хвост пыли нагонял нас, окутывал, так и подмывало чихнуть. Ветер немного поутих, дул в лоб. Солнце лезло по небосклону, ослепительное и злое. Я надел солнечные очки, и пограничники надели, у Стернина защитные очки с овальными изогнутыми стеклами в массивной оправе, фасонистые, итальянские. Я молчал, и пограничники молчали.

Свернули с грунтовки, поехали по шору[1] — соль посверкивала, а потом по такыру[2] — его поверхность в трещинах, потом по пескам, проваливаясь колесами в норы тушканов, сусликов, песчанок. Там и сям белели заячьи, бараньи и лошадиные кости. По соседству с солнцем парил орел-ягнятник. Мышковала лиса, услыхав мотор, отбежала за колючки барбариса, проводила нас поворотом узкой хитрой мордочки. Барханный кот выскочил из-под колеса, дал деру.

— От это рвет подошвы! — сказал шофер, и ему никто не отозвался.

Я выбросил окурок, снова вытащил из кармана пачку «Шипки». Меж теми двумя и машиной — серо-желтая пустыня, и меж машиной и заставой — серо-желтая пустыня. Кира умылась, зажигает газовую плиту, ставит на конфорки кастрюли, ребятки пускают пузыри на подушках. А скоро все мы очутимся во славном городочке Гагре, где под горами плещет синее море, море до самой Болгарии, до самой Турции, и мы сутками не будем вылезать из него. Вот задержу тех двоих — и в отпуск. Прочь от жары, от москитов, от недосыпа — и слава Гагре! Тамошние певички с большим чувством мурлычут: «О море в Гагре! О пальмы в Гагре!» Певичек к дьяволу, морю — ура!

Ребятки потому и не поехали в Фирюзу, в пионерлагерь, жарятся на заставе, ждут моря. Дождутся, если не будет обстановки, граница есть граница, и тогда отпуску прости-прощай. Не осложнится — понежимся в Гагре, как нежатся сейчас в Кисловодске Игорь Платонович с супружницей. Третьего дня прислал весточку: принимаем нарзанные ванны, ездим по экскурсиям, вчера были у знаменитой горы Кольцо, тропинка продевается сквозь это Кольцо, как нитка сквозь ушко иголки. Зам по боевой, завзятый огневик, а тут в лирику ударился, курортные прелести довели.

Во рту была табачная горечь, и она будто разносилась кровью к голове и сердцу. Это удивительная горечь, приглушавшая мысли про Киру и ребяток, про отпуск на море и про Игоря Платоновича с супружницей, про нараставший зной и вычурные очки Стернина — мысли нужные и не очень, и обострявшая одну, наинужнейшую, — о нарушителях. О тех двоих, кого надо схватить. Во что бы то ни стало.

Они торопятся уйти в тыл. Границу нарушили дерзко, без особых ухищрений, и пролаз под проволочным забором выкопали дерзко, в открытую. Они не могут не догадываться, что их следы будут обнаружены. На чем расчет? Затеряться в пустыне и поскорей выйти к населенным пунктам, где есть возможность укрыться: явка какая-нибудь? Или пойдут дальше, до железной дороги, там в поезд — и ищи-свищи? Все это предположительно. Вооружены? Не исключено. Молоды, сильны? Наверняка. Как поведут себя, когда их настигнем? Абсолютно неизвестно. Нагоним — и поглядим, нагнать — программа-минимум.

Идти по следу придется в солнцепек, в безводье, а сколько — абсолютно неизвестно. Давность следов — часа два, иными словами: нарушители от нас километрах в десяти. И нам надо топать резвее их, тогда и нагоним. Доедем до развилки дорог, станем на след — и вперед. Выложимся, ляжем костьми, но нагоним. Ну а там уж финал. Мы готовы к любому обороту, ребята не дрогнут, верю. Очень меня заботит сохранность следа. Ветер не столь уж порывистый, однако может перемести след — песок же, и это будет худо.

— Подбавь газку, — сказал я шоферу.

Он гмыкнул, поглядел на спидометр, переключил скорость, и «газик» замотало и затрясло еще шибче, и нас замотало и затрясло, как в качку. Я ухватился за скобу обеими руками, автомат зажал коленями.

— С ветерком катим, — сказал Шаповаленко.

— Две шишки наставил на затылке, — сказал Стернин.

— Ничего, — сказал я. — Могу обнадежить: вот-вот пойдем на своих двоих.

Вернулись на грунтовку, разъезженную, ухабистую, — нас замотало как в самолете на воздушных ямах. Я смотрел на мчавшуюся навстречу дорогу, по обочинам верблюжья колючка, бело-желтые шары туркестанской смирновии, высохшие стебли бозагана и яндака, и у меня было чувство: предстоящие поиск и преследование находятся где-то в середке моей пограничной жизни; были задержания и раньше, будут и позже, а это, нынешнее, — в середке, и оттого оно приобретает некоторую символичность. Мудришь, Иван Александрович, сказал я себе, умствуешь.