Хиппи - Пауло Коэльо

Он подумал, что они скорей всего свяжутся с Рио-де-Жанейро, узнают в клинике о его госпитализациях и электрошоковой терапии, потом проверят каждый его шаг – и его собственный, и девушки, чье иностранное гражданство может оказаться и спасением, и приговором, потому что она приехала из коммунистической страны.

Если они решат, что он солгал, его будут пытать беспрерывно на протяжении многих дней. Если поймут, что говорил правду, может быть, придут к выводу, что перед ними – мальчик из богатой семьи, хиппи, балующийся наркотиками, и отпустят его.

Он не сказал им ни слова неправды и теперь мог только надеяться, что они убедятся в этом как можно скорее.

Пауло не знал, сколько времени провел в этой комнате, где не было окон, а свет горел постоянно, и куда к нему лишь раз вошел фотограф из этого пыточного центра. Что это было – участок? Казарма? Фотограф велел ему снять с головы мешок, приблизил камеру вплотную к лицу – так, чтобы не было видно, что арестант гол – потом попросил повернуться в профиль, сделал снимки и удалился, не сказав больше ни слова.

И даже стуки в дверь никак не укладывались в схему, которая позволила бы установить распорядок – иногда обед приносили чуть ли не сразу после завтрака, а ужина приходилось ждать долго. Когда Пауло нужно было в уборную, он стучал в дверь, предварительно натянув на голову мешок: вероятно, охранники через матовое с одной стороны стекло видели это. Иногда он пытался поговорить с тем, кто выводил его, но ответом было только глухое молчание.

Он почти все время спал. Однажды днем (или ночью?) он решил применить свой навык медитации, чтобы сосредоточиться на чем-то возвышенном, и вспомнил, что Сан-Хуан де ла Крус говорил о потемках души, и что монахи-отшельники годами оставались в пещерах в пустыне или в Гималаях, и он может, последовав их примеру, использовать случившееся для самосовершенствования. Пауло подозревал, что на них с возлюбленной донес портье гостиницы, где они были единственными постояльцами, и часто мечтал, как освободится, придет и убьет его, а потом начинал думать, что наилучший способ служить Богу – простить предателя, ибо тот не ведал, что творил.

Но искусство прощения – трудное искусство: во всех своих странствиях он искал контакт со Вселенной, но это не значило – по крайней мере, в тот период жизни – что он соглашался терпеть тех, кто смеялся над его длинными волосами, спрашивал на улице, как давно он не мылся, уверял, что его разноцветная одежда свидетельствует, что он не уверен в своей ориентации, интересовался, много ли мужчин побывало в его постели, советовал бросить бродяжничество и наркотики, найти достойную работу, помочь стране выйти из кризиса.

Ненависть к несправедливости, жажда мести и невозможность прощения не позволяли ему сосредоточиться, и кровожадные мечты, – абсолютно, по его мнению, оправданные – прерывали медитацию. Известила ли полиция его семью?

Родители не знают, когда он намерен вернуться, а потому не удивляются столь долгому отсутствию. Родители во всем винили его возлюбленную, эту скучающую светскую бездельницу, старше его на одиннадцать лет, использующую его для удовлетворения таких желаний, в каких даже на исповеди не признаются, эту иностранку, чужачку, пожирательницу юнцов, которым еще не спутница жизни нужна, а приемная мать. Точно так же рассуждали все его друзья, все его враги, все, кто двигается вперед и никому не создает проблем, кто не заставляет свою семью ни пускаться в объяснения, ни стыдиться, что не сумел дать детям правильное воспитание. Сестра Пауло училась на инженерно-химическом факультете и считалась там одной из самых блестящих студенток, однако ее успехи не вызывали гордости у родителей – их гораздо больше заботило, как бы вернуть в мир нормальных людей сына.

И наконец, по прошествии какого-то срока, измерить который не представлялось возможным, Пауло начал думать, что заслуживает все, что с ним стряслось. Подобно кое-кому из друзей, которые вступили в вооруженную борьбу с режимом, отчетливо сознавая, чем это может кончиться, он расплачивался за все, что совершил в жизни – в этом ему виделось небесное воздаяние, а не земная кара. Он причинил людям столько горя, что вполне заслуживает того, чтобы валяться нагишом в камере, где на стене имеются три (он подсчитал) пулевых отверстия, чтобы искать в себе и не находить ни сил, ни духовного утешения и не слышать тот голос, который обратился бы к нему, как это было в Воротах Солнца.

И ему оставалось только одно – спать. С неизменной мыслью – вот он проснется, и этот кошмар прекратится. Но нет – он открывал глаза там же, на полу той же камеры. И каждый раз снилось, что самое скверное уже позади, но он снова и снова просыпался от стука в дверь весь в поту, в ужасе от того, что если его показания не подтвердились, его начнут пытать снова – и с новой силой.

Раздался стук в дверь. Пауло только что окончил ужин, но знал, что с тюремщиков станется принести ему завтрак, чтобы еще больше запутать и сбить с толку. Он натянул мешок на голову, услышал, как открывается дверь и как что-то швырнули на пол:

– Одевайся. И смотри не сдвинь мешок.

Этот голос принадлежал «доброму полицейскому» или, как он предпочитал мысленно называть его – «доброму палачу». Тот дождался, когда Пауло натянет на себя одежду и обуется, потом взял его за руку и сказал, чтобы не споткнулся о порог (арестант и без того вспоминал об этом всякий раз, как его выводили на оправку, но, вероятно, полицейский захотел проявить участие), а потом напомнил, что все шрамы у него на теле – от ран, которые он нанес себе сам.

Прошло минуты три, и тут другой голос произнес:

– Вариант ждет во дворе.

Вариант? Лишь позднее Пауло понял, что речь идет о марке автомобиля[4], а в тот миг ему показалось, что это условная фраза, значащая что-то вроде: «Расстрельная команда готова».

Его подвели к машине и, не снимая с головы мешок, сунули лист бумаги и ручку. Ему и в голову не пришло читать то, что было там напечатано, он подписал бы все, что угодно, пусть даже признание, лишь бы избавиться от этого сводящего с ума одиночного заключения. Однако «добрый» объяснил, что это – опись его вещей, обнаруженных в отеле. Рюкзаки лежат в багажнике.

Он сказал – «Рюкзаки!». Во множественном числе! Но Пауло был так оглушен всем происходящим, что не обратил на это внимания.

Он сделал то, что ему велели. Открылась дверца с другой стороны. Сквозь продранную ткань он заметил знакомую одежду. В машине сидела она, его девушка! От нее потребовали то же самое – подписать бумагу, но она отказалась, сказала, что сначала должна ознакомиться с ней. Сам звук ее голоса показывал, что она ни на миг не впадала в панику, полностью владеет собой, – и ей без возражений разрешили прочесть. Только после этого она наконец поставила свою подпись и сразу же ее рука коснулась руки Пауло.

– Физический контакт запрещен, – сказал «добрый палач».

Она пропустила эти слова мимо ушей, и Пауло на мгновение показалось, что их обоих сейчас же вернут в камеры и накажут за неповиновение. Попытался было высвободиться, но девушка крепче вцепилась в его руку и не отпускала.

«Добрый» просто захлопнул дверцу и велел – поезжайте. Пауло спросил, все ли в порядке с ней, и в ответ на него обрушилась целая обвинительная речь. С переднего сиденья донесся чей-то смех, и Пауло попросил, чтоб она заткнулась, пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА, мы поговорим потом, завтра или когда-нибудь в другой раз, там, куда нас отвезут: может быть, в настоящую тюрьму.

– Если не собираются отпускать на свободу, то не дают подписать бумагу, что все вещи возвращены в целости и сохранности, – ответила она.

Водитель снова рассмеялся, и кто-то подхватил его смех – оказалось, что впереди сидит еще один человек.

– Всегда считал, что женщины и храбрее, и умнее мужчин, – сказал кто-то из двоих. – И арестованные неизменно подтверждают это наблюдение.

На этот раз заткнуться велел водитель. Автомобиль еще довольно долго кружил по городу, потом затормозил, и сидевший впереди сказал, что они могут снять мешки. Этот человек с монголоидным лицом был одним из тех, кто арестовывал их в отеле – сейчас он улыбался. Вышел из машины одновременно с пассажирами, открыл багажник, достал рюкзаки и не швырнул их наземь, а подал Пауло и его спутнице.

– Можете идти. На следующем перекрестке свернете налево и минут через двадцать будет автостанция.

Вернулся в машину, и водитель неторопливо тронул с места – так, словно обоим было наплевать на все, что произошло: такова новая действительность их страны, эти люди теперь у власти, и никто никогда не осмелится на них жаловаться.

Пауло поглядел на свою подругу, а та – на него. Потом они обнялись и длительно поцеловались, после чего направились к автостанции. Он считал, что оставаться в этом городе опасно. А она, казалось, совсем не изменилась за эти дни – недели? месяцы? годы? – которые всего лишь ненадолго прервали их странствие в край мечты, а пережитые неприятности никак не могли возобладать над светлыми и отрадными впечатлениями. Пауло прибавил шагу, сдерживаясь, чтобы не сказать ей, что виновата во всем она, что они не должны были ехать смотреть изваянные ветром скульптуры, и что если бы они не завернули туда, ничего бы не произошло. Меж тем вина лежала не на ней, и не на Пауло, и ни на ком другом.