Другое небо - Александр Алейник

* * *

Я возвращаюсь к себе, строя слова по порядку.Это ответ на семь бед: рифма — сознанья оглядка.Так вот Синдбад-мореход сказкой волшебной отчаливал,ветер забрал в оборот клеткой грудной и плечами.

Вот мои сотни кают, где я живу и где лягу.Даром дышать не дают, я подгребаю бумагу.Дивная качка в перстах — денный поход на отчаянье.Все морячки на постах (нервные окончания).

Так развернись, горизонт, белый, да в крапину чёрную.Сколько ж запало там солнц в воду, повтором учёную.Хватит её навсегда, долгой, от вечности выцветшей.Ну, расступайся, вода… солнца запавшие вытащим!

* * *

Далеко завели меня метафоры,предчувствия мои зловещие,горящими кострами таборав ночи, пронизанной созвездьями.

Я на небо смотрел, как мальчик маленький —на вздыбленную гриву в цирке львиную,оно мерцало в глубине эмалевойневыразимо робкой сердцевиною.

Как будто в ночь ступило очертаниефигуры женской с волосами льющимися,литанией, что звёзды зачитали нам:сюда вернуться бы из под земли колючей!

Вот так из средостенья тела гологопо гулкому объёму рёбер замкнутыхраскачивает жизнь тишайший колокол,на каждом вдохе зависая заново.

Так купол мирозданья расширяется,дыханье его трудноуловимоесветящимися в черноте шарами —шатрами света в шёпоте любимом.

* * *

Я туда бы вернулся, за сон ото сна отбежав,в мою бедную юность с мечтой о крушеньи держав,в день сочащийся ложью и упрямой моей правотой,я прошёл бы где плоше, коктебельской слоёной водой.

Над лагуной луна там светила как знак волшебства,выплывала со дна Мандельштама в луне голова,поднимались ресницы, не моргая смотрели глаза,как в вселенской темнице зарниц начиналась буза.

Шевелившихся губ его слышу я шёпот в ночи,до свеченья зазубренный, так в колодце играют лучи,рассыпаются радугой на звенящем ведре через край,по усам виноградарей, на руках в черпаках просверкав.

Вижу небо живое, под небом живая вода,вот моё нажитое, через жизнь возвращаться сюда,по дороге разбитой, в полнолунье, не чувствуя ног,невесомым транзитом лететь как сентябрьский листок.

* * *

Вот торчит из горшка горе луковое,значит — март и весна календарная,то-то вздыбилась улица гулкая,облаками окна задаривая.

А и плывут эти гуси да лебедииз какой-нибудь там Японии,а может из килиманджарского племени,их облапавшего ладонями.

Может даже из под города Мурома,из сельца, от крыльца богатырского,где помещички-троекуровыскверной водкой пьяниц затыркали.

А охота ведь добру молодцупо весне-красне разгулятися,дать торца кому-нибудь квёлому,аль с крутейшим каким взять подратися.

Вот весна за окном, я — не выпимши,и признаться, вобще мне не хочется,а охота на улицу выбежать,где девицы с глазами порочными,где в проточную лужу корабликизапускают мальчишки, как зябликизапускают весеннюю песенку,вроде этой, к концовке без плесени.

Благовещение

Беременная щупает живот,в котором мальчик маленький живёт.

И думает внутри большого тела,под сердца стук, дыханья шум:«Зачем из рук Творца душа влетела в меня?мой девственный смущает ум».

Как он прекрасно от всего укрылся!Его любовь питает и творит,и плавники переплавляет в крылья,и крыльев нет — на пальчиках летит.

Откуда эти красные ладошки,которые он к рёбрышкам прижал?Весь этот мир простой, зачем так сложен?А он ещё другого не узнал.

Его хранит пока для жизни сфера,столь нежная и любящая так,как никого никто, и воздух серыйему неведом как печаль и страх.

Он головастик в кожице жемчужной.Он волоски старательно растити морщит лобик думою натужной:как вылезет и всех развеселит!

* * *

Детишек карличий народец,и гвалт безумный воробьёвсоединяются в природе —и сердце бьётся о ребро.

А небеса светлы недолго,смеркается и будет тьма.Вся жизнь, как ржавая иголкаторчит в подушечке ума.

Вот вечер на тяжёлых лапахвдруг оскользается шипя,почуяв крови терпкий запахволной встающий от тебя.

В кварталах фонари зажгутся,как жёлтые глаза зверей,и надо подозвать искусствои с ним стареть.

* * *

Вот раковины пение неслышное —поющая могила на песке,построенная ужасом моллюскаиз лестницы мученья винтовой.Как явно океан в ней дышит,когда её покоя на виске,мой слух карабкается башней узкой,где кто-то до меня стоял живой.

Он сгинул навсегда, оставив эхо —мешок Эола свёрнутый в спираль,дыханья затаённого широкийнепрекращающийся шум.Убежища притягивают эго.Мне стала неприятна ширь и даль.Меня печалит полотно дороги.Я никуда отныне не спешу.

Я сбрасываю панцырь, и кому-тоон кажется занятнейшей вещицей,неведомый читатель прижимаетк виску протяжные мои стихи.На жизнь свою поглядывая хмуро,пора бы с миром мне не сволочиться.Меж мной и небом ясная прямаяот грифельного клюва — до руки.

* * *

У меня на глазах зацветают деревья Нью-Йорка.Их торопит весна, раньше айришей-листьев* они появились.Нетерпенье опасно подобного толкана ветвях помутневших в шеренгах цветков боевитых.

Им на волю пора, в арьеграде они засиделись.Ровно бабы какие… как труба прогремела команда.И они поднялись. Не держите ж! Попробуйте в деле.Дайте им умереть! На виду! Ничего им другого не надо.

Новобранцев весны надо мной эта потная битва,мерным маршем идут облака к океану, как влажные флаги,моё сердце насквозь тоже синей картечью пробито —я умру как они, мне достанет на гибель отваги.

* «айриши» — ирландцы («Irish» — англ.), зелёный — национальный цвет ирландцев.

* * *

Толкач, какая-то малявка,весь ржавенький, да еле дышит,а всё же на воде виляети баржу тычет.

С еврейскими глазами белкии профилем красавиц местечковыхклубки своих усилий мелких,но до безумия толковых.

Давай же впишемся в природукак два больших и несуразныхот общей линии отхода,вполне периферийных, частных.

* * *

Вращать мороженое палочкой,стаканчик не порвав бумажный,отставив Фёдора Михалычас зачином фразы на «Однажды…»

и слышать вызреванье листиков,цветков увядших осыпанье…Что нам Алёши или Митеньки,что Грушеньки нам упованья!

В Апреле дни приходят новые,как первые от Сотворенья,вот — небо с солнечной основою,а вот — травы столпотворенье.

Внизу — цветное и зелёное,вверху — то белое, то — синее,и пахнет Библией солёнаяморского горизонта линия.

* * *

Андрею Грицману

Сон мне снится, что воду на голову льют,не давая просохнуть,и какой-то умучанный люднабегает из комнат.

Я сижу под осклизлой стеной,а палач мой курчавыйизгиляется всласть надо мной, —Боже, правый…

Моё тело стреножено так,что нельзя шевельнуться.На лице моём ужас и страх,даже губы трясутся.

И никто из стоящих людейпалача не оттащит,хоть и знают, что я не злодей,только бельмы таращат.

А пока я сижу у стены,пусть они отдыхают.Разве в чём-то они тут грешны?Их самих обижают.

Как им всем повезло, повезло!Подфартило, вестимо.Хорошо потешается зло,их помимо.

И во всём есть какой-то такойнеизбежный оттенок.И палач мой спокоен лихой —правит дело степенно

этюд