Узел связи. Из дневника штабного писаря - Михаил Поляков

Всё это запитано от огромного дизельного генератора, который стоит в специально выкопанной для него яме, накрытой тентом, и день и ночь страшно грохочет, распространяя вокруг себя чудовищную вонь. Возле него посменно работают дизелисты – два страшно грязных солдата, напоминающие каких-нибудь крестьянских детей с картины Перова. Они почти безвылазно сидят возле своей адской машины, постоянно что-то ремонтируя, подключая и отключая разные кабели, возясь с дизельным топливом и какой-то ещё необходимой генератору смазкой. Я был, кстати, уверен, что на эту работу ссылают в наказание за какие-нибудь серьёзные проступки, однако поговорив с одним из ребят – Семёновым – маленьким, прыщавым и сухим пареньком, узнал, что они с приятелем, напротив, очень держатся за неё. Их почти не беспокоит начальство, питаются они отдельно и живут по своему расписанию. В роте поговаривают, кстати, что они иногда сливают солярку, предназначенную для генератора, и меняют её в группировке на водку. Особенно Семёнов хвастался будочкой, стоящей в той же яме – мол, в ней даже днём можно при желании поспать. Я заглянул внутрь – это узкий металлический шкаф, тёмный, вонючий и весь чуть ни до потолка забитый грязными, прямо с земли поднятыми кабелями. Но действительно поверх этих кабелей можно с горем пополам улечься. Я, правда, не представляю, как можно спать при грохоте генератора. Но с другой стороны где только не уснёт солдат… Спят на мешках картошки в холодном подвале, спят во время уборки снега, притаившись где-нибудь за сугробом и подложив под спину широкий металлический скребок, спят в лужах масла под машинами во время парковых работ. У нас в части есть караульный пост у знамени, находящийся за застеклённой дверью, на самом виду у дежурного по части. Так караульные, обязанные стоять навытяжку, умудрялись спать даже стоя, прислонившись к закрывающему знамя пластиковому колпаку.

Солдатская палатка, в которой я должен буду прожить несколько месяцев, представляет собой огромный шатёр шириной в семь-восемь метров и длиной около двадцати. Внутри него в два ряда тесно выставлены двухярусные кровати, на которых спят солдаты. Я, кстати, очень удивился сначала тому, что обстановка казармы выглядит ужасно изношенной, словно принесённой со свалки. Сами кровати все какие-то ржавые, облупленные и скрипучие, тумбочки – косые и ободранные, а бельё даже и на бельё не похоже – сплошь истрёпанные грязные тряпки. Сначала я думал, что сюда нарочно присылается всё старое и списанное, но оказалось – нет, оборудование прибывает сюда новым, но интенсивность местной жизни такова, что все оно очень скоро изнашивается. Особенно это касается белья. Кажется, ничего с ним особенного не делаешь – спишь как обычно, но через месяц другой глянешь на простыню – а там уже дыры настоящие. Может быть, правда, это из-за грязи – мы ведь тут почти не моемся. Но неужели же она так материал разъедает? Многие солдаты, кстати, вовсе не пользуются бельём и просто спят на голых матрасах без простыней и подушек, укрываясь своими бушлатами или покрывалами. Посреди помещения – огромная печь-буржуйка, которую топят так усердно, что в палатке постоянно стоит нестерпимый банный жар. Я спрашивал нескольких ребят – нельзя ли делать огонь поменьше? Но мне сказали, что нельзя, потому что стоит чуть убавить температуру, и по углам палатки станет холодно как на улице. За поддержанием огня наблюдает истопник, которого обыкновенно выбирают из самых слабых и забитых солдат. Этот бедняга не спит иногда целыми сутками – кое-как продремав у печки, подкидывая дрова, он утром как и все идёт на развод, а оттуда – направляется на свою основную работу. У него есть ещё одна обязанность – каждые десять минут он должен выходить из палатки и смотреть на дымовую трубу. Дело в том, что из неё вместе с дымом постоянно сыплют искры, а кожаного воротника, который, как говорят, должен быть вокруг её основания, у нас почему-то нет. Попав же на полотно, искра может вызвать возгорание, и палатка будет уничтожена в считанные мгновения. Я не верил, когда мне говорили это – всё-таки она сшита из толстого брезента, к тому же влажного – за ночь выступает столько конденсата от дыхания спящих бойцов и проч., что можно иногда буквально видеть струи воды, стекающей по стенкам. Перестал я сомневаться после того, как увидел, как от огня погибла почти такая же как наша палатка в соседней омоновской группировке. Говорили, что кто-то оставил там без присмотра керосиновую горелку. Она опрокинулась, начался пожар. Как ни пытались тушить огонь, но он полыхал с такой жадной силой, что меньше чем за минуту вся ткань шатра выгорела напрочь, обнажив металлические струны остова.

Особый угол в палатке занимают деды. Он занавешен одеялами, там стоит магнитофон, играющий круглые сутки (разве что ночью его делают потише), и есть превращённая в столик трёхногая табуретка, на которой рядом со стареньким фарфоровым чайником красуются две выщербленные чашки. Кипятильника у нас, правда, нет, но чай пьют постоянно. Делают его при помощи так называемого бульбулятора. Это забавное приспособление, которым в любых условиях можно вскипятить воду. Собирается оно так: между двумя бритвенными лезвиями вставляется прокладка из спичек или другого изолятора, затем всё это перематывается нитками, и к каждому из лезвий присоединяется провод. Чтобы вскипятить воду, надо погрузить в неё бульбулятор и вставить провода в розетку. Кипяток получается меньше, чем за минуту.

Но, собственно, на этих небольших удобствах все привилегии дедов и кончаются. Они тут ведут себя спокойно, живут тихо, и ни с кого ничего не требуют. Вообще, все тут удивительно ровны друг с другом, и конфликтов почти не бывает. Ругаться-то ещё можно, но если случится, что один солдат замахнётся на другого, его немедленно окрикивают. А если же это не помогает, к драчунам сбегается вся палатка и силой оттаскивает их друг от друга. Причина тут, впрочем, не в каком-нибудь патриотизме или общей сплочённости перед лицом чеченского врага. Собственно, об этом никто и не говорит. Всё проще – между солдатами существует негласная договорённость вести себя тихо. Цель у всех одна – спокойно дотянуть до дембеля и уехать из Чечни с деньгами. Начальство же тут очень строго. Никто не разбирает кто прав или виноват в каком-нибудь конфликте. Стоит кому-нибудь из офицеров заметить у солдата царапину или синяк, хоть издали похожие на признаки побоев, и тот немедленно отправляется в часть. Такие случаи уже бывали, и они у всех на слуху.

Особенно понравилась мне столовая – это единственное хоть сколь-нибудь уютное помещение, разбавляющее своим видом общую серую депрессивность Узла. Она состоит из двух больших палаток, соединённых вместе. Пол тут не земляной, а дощатый, всегда к обеду выметенный и чистый, столы деревянные, сбитые из цельных, обструганных брёвен. На трёх длинных солдатских столах лежат клеёнчатые скатерти в мелкий синий цветочек, отдельные же столики для начальства укрыты ситцевыми покрывалами. Солдаты едят из металлической посуды (в части у нас была пластиковая), а офицеры из фарфоровой. На клеёнчатых окнах палатки сделаны синие шёлковые занавески, а на стенах прикреплены изображения – репродукция «Золотой осени» Левитана, несколько фотокопий с Айвазовского и ещё какой-то выцветший морской пейзаж, нарисованный от руки. Эти картинки, пожалуй, единственная роскошь нашей жизни. Даже не знаю почему, но только взглянешь на них, и так уютно, свежо на душе становится…

Что касается питания, то меню у нас хоть и довольно однообразное, но сытное. На первое чаще всего дают молочный суп на разведённой сгущёнке с макаронами, а на второе – картошку с тушёнкой. Других овощей кроме картошки, считающейся очень практичной в хранении, почти нет. Разве что иногда меню ненадолго пополняется какими-нибудь консервированными помидорами или огурцами. Однако в отличие от части, порции здесь очень велики, к тому же можно брать добавку. Если не наешься на обеде, можно и просто, зайдя в столовую, спросить у поваров банку тушёнки или сгущёнки.

Распорядок дня Узла похож на тот, по которому живёт и часть: встаём мы в шесть утра, в семь строимся на развод, а в полвосьмого расходимся по работам. Но вот исполняется он совсем иначе. В части всё надо делать бегом: только дневальный крикнул «Подъём!» как рота начинает суетиться, сотни босых ног ударяют по полу, солдаты в суматохе кое-как одеваются, наматывают портянки и сразу бегут в туалетные комнаты, чтобы успеть умыться и побриться до сержантской проверки. Здесь же никакой спешки нет и в помине – нас или растолкает смена телеграфистов, вернувшаяся в казарму после дежурства, или разбудит кто-нибудь из ребят, проснувшихся пораньше других и успевших глянуть на часы. Солдаты постепенно начинают продирать глаза, потягиваться и шевелиться. Слышатся первые сонные голоса, и кто-нибудь сквозь зевоту ворчит на дежурного, убежавшего за веником и не закрывшего за собой дверь, из-за чего помещение уже успело наполниться клубами сизого морозного пара. Затем мы, дрожа от холода, выползаем из палатки и, давя сапогами образовавшуюся за ночь хрупкую плёнку льда на жидкой грязи, выстраиваемся в очередь к умывальникам. Вода тут большая драгоценность, и потому хватает её не на всех. Ещё стоя в очереди, ребята обыкновенно подхватывают с земли выпавший за ночь снег и утрамбовывают его в мыльницы, а у умывальника натирают им лицо и отмывают руки. Успевшие умыться и побриться уходят от кранов бодрые и довольные, остальные же кое-как насухо скребут щёки бритвами и, накинув на плечи бушлаты, бредут обратно в палатку, переругиваясь глухими злыми голосами. После этого, часам к семи, казарма выстраивается на развод, на который вместе с женщинами, офицерами и прапорщиками собирается около пятидесяти человек. Тут обыкновенно сразу же отпускают дежурных, готовящихся на смены, дизелистов, линейщиков и женщин. Остальных же распределяют на хозяйственные работы – кого-то назначают в наряд по столовой – чистить картошку и таскать кастрюли, кого-то определяют в ремонтную мастерскую, ещё кого-то на пост у входа на территорию. Самой же тяжёлой работой, из-за которой постоянно возникают ссоры и споры, считается рубка дров для топки столовой и жилых помещений. На неё регулярно направляется около семи человек, и это назначение никогда не обходится без пререканий – каждый пытается доказать, что сейчас не его очередь, что он ходил в прошлый раз, кто-то ссылается на другие неоконченные задания, ещё кто-то даже прикидывается больным. Работа эта действительно адская. Сначала солдаты должны получить дерево, которое прибывает по железной дороге, расположенной в полукилометре от базы. Туда выбирают обычно самых сильных ребят, которые должны сгрузить брёвна с состава, причём сделать это безо всяких посторонних приспособлений, вроде верёвок и домкратов. Хорошо если дерево привозят уже попиленное, но бывает и так, что из вагонов надо доставать целые огромные стволы деревьев, которые ребята и всемером с трудом поднимают. Возле поезда всегда собираются несколько групп бойцов со всего лагеря, которые наперегонки выбирают и сгружают сырьё для своих подразделений. Начинается суматоха – все толкаются, ругаются, а порой и дерутся из-за хорошего бревна. И при этом не зевай – смотри под ноги! Ступишь не так, заденешь не то, и какая-нибудь соскользнувшая невзначай огромная колода размозжит тебе ступню, вывихнет колено, а то и вовсе отхватит ногу – такие случаи бывали. А ещё умудрись в этой суете выбрать материал сухой и крепкий, годный в работу. Бывало же и так, что с огромным трудом достав со дна вагона какую-нибудь старую, поросшую мхом сосну, и потратив часы на доставку её на территорию группировки, солдаты выясняли, что все хлопоты были впустую – дерево снаружи твёрдое и крепкое, внутри оказывалось трухой. И тогда вся группа с руганью и проклятиями, несмотря на вечерний час и почти полную темноту, возвращалась к составу обратно. Перевезя сырьё на базу, его кое-как распиливают на отдельные бруски при помощи двуручной пилы, а после рубят топорами. Это дело очень трудоёмкое и почти всегда солдаты сначала скидывают шапки, затем – бушлаты, и, наконец, несмотря на то, что у нас тут уже снег выпал, остаются с голыми торсами. За смену обычно нарубают от семи до десяти поленниц, которых хватает на двое-трое суток.