Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ткань
реальности.
Владимир
Набоков
и
наука:
http://7iskusst.com/2015/nomer2/kunin1.php, p.3/9.
4 Набоков. Машенька В. Собр. соч. в 4-х т. СПб., 2010. Т. 1. С. 30.
5 Набоков В. Пнин. СПб., 2009. С. 32.
6 Кунин А. Обманчивая ткань реальности… Там же.
14
– выбор профессии, не связанной с иерархией и подчинением;
– склонность к риску и нарушению принятых границ;
– вербальная агрессивность.
«Похоже, – сошлёмся на заключение психолога, – что великая тайна
Набокова – не мистическое откровение “потусторонности”, но счастливая физиология мозговых структур».7 Рискуя ломиться в открытые двери, оговоримся, что «приговорённым к счастью» гарантии такового, понятно, не даётся: даже самые «солнечные натуры» могут померкнуть в «чаще жизни» с её без-граничными возможностями того, что Набоков называл «ветвистостью», – в
том числе и злокозненной. Так что речь здесь идёт не более, чем о комплексе
врождённых предрасположенностей, и принадлежность Набокова к потенци-альным счастливчикам нисколько не умаляет его заслуг в реализации данного
ему природой потенциала. Учитывая же масштабы личности и уровень притязаний Набокова, а также жесточайшие превратности исторических катаклизмов, лишившие его родины и гнавшие из страны в страну, – надо признать, что, при прочих равных, доставшаяся ему «чаща жизни» оказалась из трудно-проходимых.
Вдобавок, он усложнял хлопоты своего фатума, активно задействуя из своего
природного арсенала не только заведомо положительные параграфы, но и весьма
проблематичные – как-то: вышеуказанную несовместимость с иерархией и подчинением, которую демонстрировал от ученика либерального Тенишевского учи-лища до профессора американских университетов. По следующему пункту –
склонность к риску и нарушению принятых границ – упорно шёл против влия-тельной в эмигрантской литературе так называемой «парижской ноты», отказыва-ясь, «в наше трагическое время», как прокламировали её сторонники, раздирать
на себе одежды, посыпать голову пеплом и, усмиряя воображение и «эстетскую»
тягу к поискам стиля, подчинить себя нехитрому, но зато «актуальному» жанру
«человеческого документа». А риски, связанные с переходом на английский? А
«Лолита»? По последнему же пункту диагностических признаков гипертимиков –
склонности к вербальной агрессивности – уж куда как лихачил (в первую очередь
– в эссе и заведомой публицистике), – и перечислять не стоит.
Самое поразительное, что протестные «минусы» в характере Набокова –
почти все и почти всегда – оборачивались, в конце концов, большим совокуп-ным плюсом, благодаря чему ему удавалось, наперекор обстоятельствам, отстаивать главное – личную и творческую свободу и независимость. И сколь бы
эпатажными ни казались подчас некоторые реакции и суждения Набокова – за
ними, может быть, далеко не всегда стоит некая «объективная» истина» (даже
если таковая существует, что и не всегда очевидно), но всегда – граница психологической самозащиты неординарной творческой личности.
7 Кунин А. Обманчивая ткань реальности… С. 6–9.
15
Нет необходимости разделять те или иные эксцентричные мнения Набокова, но принимать во внимание эту их возможную сверхфункцию приходится, иначе можно оказаться в ловушке кривотолков. При этом желательно понимать побудительные мотивы странноватых акцентуаций, а не принимать все
безоглядно на веру. Требуется призма (слово из ключевых у Набокова), сквозь
которую стоит смотреть, скажем, на такое заявление: «Во время университет-ских занятий я в первую очередь стараюсь выкорчевать идею, согласно которой художник – продукт культуры. На меня вот не повлияло ни моё окружение, ни время, ни общество. Как на всякого настоящего писателя»1 (курсив мой
– Э.Г. ).
И СРЕДА, И НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ
Когда в 1936 году Набоков (тогда ещё Сирин) попробовал было приступить к
работе над автобиографией – на английском языке, предвидя конец русскоязычной карьеры, – предварительным названием было попросту «It’s me» – «Это –
я».1 Впоследствии он, как известно, оставил три варианта мемуаров. Все три до-ведены только до 1940 г., и во всех трёх больше двух третей объёма посвящены
первым двадцати годам жизни – в России. Этот троекратный повтор, его хроно-логические и тематические пропорции нельзя объяснить одними только техни-ческими причинами: переводом с языка на язык, разными адресатами, пополне-нием материала. Подобно Антею, Набоков, видимо, нуждался в том, чтобы снова и снова, пусть в воображении, касаться той почвы, в которой изначально ко-ренились и его среда, и его наследственность. Странно, поэтому, выглядит
утверждение А. Долинина, что Набоков «начисто лишён ностальгически окра-шенного интереса к безвозвратно ушедшему “старому миру” и не создаёт “ката-логов утраченного”». Создаёт, – с той разницей, что у него свой «старый мир» и
свой «каталог», действительно отличные от «типичных [т.е. советских] мемуаров».2
И «вещи подаются» в воспоминаниях Набокова не для одного только
«насыщения индивидуального зрения и памяти», как полагает Долинин, а образуют свой «контекст» восприятия мира, заложивший основы ощущения счастья, которое стало прочным фундаментом противостояния последующим испытаниям и несчастьям. Вот как заканчивается третья глава его воспоминаний: «Ощущение предельной беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затоп-ляет память и образует такую сверкающую действительность, что по сравнению
с нею паркерово перо в моей руке и самая рука … кажутся мне довольно аляпо-1 Цит. по: Маликова М. Дар и успех Набокова // Империя N. Набоков и наследники… С.
33.
1 Шифф С. Вера. М., 2010. С. 247.
2 Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина. СПб., 2019. С. 221.
16
ватым обманом. … Всё так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрёт»3 – это ли не ностальгия по безвозвратно ушедшему миру?
Скорбеть же о сдвигах в «вещественном оформлении жизни»4 и признать своё
жизненное предназначение подвластным «историческому катаклизму ХХ века»
– этого «дура-история» от упрямого аристократа так и не добилась.
Когда Набоков высокопарно ответил одному американскому
