Приговор, который нельзя обжаловать - Николай Зорин

– Это ты? А я подумал… – Он сморщился, словно от боли, словно эту боль доставило ему мое присутствие.

– Папа!

– Софья. Софья Королева. Так Катенька приучила нас тебя называть. Ее больше нет, а ты осталась. – Он опять сморщился. – Боже мой, как больно! Я знал… но не думал, что будет так больно.

Больно наедине со мною, без мамы. Больно без мамы, со мной.

– Просто невыносимо больно!

Папа прижал ладони то ли к груди, то ли к животу – и закачался, убаюкивая больную свою душу.

– Дай мне попить. Отвратительный запах, отвратительный вкус во рту. И, боже мой, как тошнит! И голова просто раскалывается. Ты не осуждай меня, Софья. Мне слишком тяжело, слишком! Водка, говорят, снимает боль, я потому… Но мою боль не сняла. Принеси мне воды, ладно? И не осуждай, не осуждай. Наверное, я тебе сейчас омерзителен, но ты все равно не осуждай, скрепись как-нибудь.

Я вышла на кухню. Здесь тоже был страшный беспорядок: грязные кастрюли и сковородки, засохший, не убранный в хлебницу батон, в раковине овощные очистки, – но воздух намного свежее. Папа просил воды, но лучше я сварю ему кофе. Крепкий ароматный кофе лучше всего отбивает неприятный запах и вкус.

Да, кофе. Или позвонить Веронике? Ему больно наедине со мной. Мне тоже больно наедине с ним! И кофе варить я не умею. Этот отвратительный, пьяный, опухший, заросший щетиной старик – не мой отец. Горе его не оправдывает, горе, наоборот, накладывает ответственность…

Кофе должен быть ароматным и крепким, горячим и сладким. Как его варят?

Или просто налить воды из-под крана, отнести и уйти?

Стихи ушли, мама ушла, Соня ушла. Я ведь тоже теперь в полном одиночестве. Это они сделали мою жизнь такой, все они: родители, Вероника, Артемий, а бабушка позволила, отошла в сторону, не захотела загружать себя проблемами. Так что же мне теперь делать?

Кофе варить. Насыпать много, как можно больше вон из той банки, залить водой, поставить на огонь и ждать, смотреть, не отрываясь, чтобы не сбежал, – у мамы часто сбегал, – и не думать, ни о стихах, ни о маме, ни о том, для кого я варю этот кофе.

Не так-то и сложно все оказалось.

Я перелила кофе в чашку, положила две ложки сахара и медленно, чтобы не расплескать, понесла его в комнату.

За то время, пока я была на кухне – пятнадцать-двадцать минут, – отец снова успел уснуть, но тут же встрепенулся и поднял голову.

– Ах, это опять ты?

– Я принесла тебе кофе.

– Кофе? – Он удивленно посмотрел на чашку, попытался поднять ее, но рука сильно дрожала и не слушалась. – Меня мучает страшная жажда, но кофе… Впрочем, да, именно кофе! – Папа усмехнулся и посмотрел на меня так, будто мы вместе с ним о чем-то договорились и теперь полунамека хватит, чтобы понять друг друга. – От воды меня бы стошнило, хотя хочется воды, простой, чистой, холодной воды. – Он снова попытался приподнять чашку, но опять не смог, нагнулся над ней, отхлебнул, шумно вбирая в себя жидкость. Замер, прислушиваясь к своему организму, снова хлебнул. – Хороший, крепкий, но этот вкус во рту не проходит, и тошноту ничем не заглушить, и… боже мой, как же мне больно! – Он вдруг вскрикнул, зажал рот рукой – и его вырвало зелено-коричневым, таким же, как пятно на скатерти – вот, значит, что такое это пятно!

Мне стало невыносимо противно и страшно, и саму затошнило. Я бросилась из комнаты, но у двери вдруг словно запнулась – и осталась, не ушла к себе, не ушла из квартиры. Села на пол, привалилась спиной к стене, стала ждать, что будет дальше: может, понадобится моя помощь, а меня вдруг и не окажется. Папина рука цеплялась за скатерть, словно он падал, падал куда-то вниз, в бездну, и пытался удержаться, лицо его сделалось каким-то сизым, крупные капли пота стекали по лбу.

– Софья! – хрипло, неприятно вскрикнул он. – Подойди, помоги. Мне нужно… Мне плохо.

Я поднялась и, преодолевая отвращение, подошла к нему.

– Да, плохо, ужасно! Но это не важно… это сейчас пройдет.

– Может быть, вызвать «скорую»? Или позвонить Веронике?

– Нет! Не надо ни «скорую», ни Веронике. Сядь… Мне уже лучше. – Он вытер рот концом скатерти, вытер пот со лба. – Отвратительно выгляжу? – Отец усмехнулся и тут же скривился от боли. – Ничего, потерпи. Скоро все кончится. Я пойду спать – и все кончится. – Он зажмурился – видно, у него все-таки что-то сильно болело. Может, живот? – Ты жила в слишком тепличных условиях, настоящая жизнь тебя не коснулась. Поэзия, музыка, условные, надуманные страдания. Ты ведь и сама не хотела живой, настоящей жизни. Мы – я и мама – всего лишь потакали твоим… – Он опять сморщился. – А ты теперь думаешь… Мы ни в чем перед тобой не были виноваты, ни в чем! Но я не о том хотел… Уже наступило утро, и времени мало: мне пора идти спать. Который час?

Я посмотрела на часы на стене за его спиной.

– Двадцать пять девятого.

– Да-а, еще меньше, чем я думал. Пора уходить. – Папа нагнулся к столу, наклонил чашку, допил жадными глотками кофе. Помолчал, нахмурившись – наверное, тошнота мучила, и он боялся, что опять вырвет. Я невольно отодвинулась. Ничего, обошлось. Он сглотнул слюну, криво улыбнулся. – Ты мне должна… нет, просто обязана ответить, и ответить честно. Не бойся последствий, ничего не будет, но мне ты не имеешь права солгать… Это ты приходила? – Он в упор смотрел на меня. – Ты?

– Куда приходила?

Отец вздохнул, потер лоб, но взгляда от меня не отвел. Кажется, в чем-то он хотел меня обвинить – я не понимала в чем.

– Ночью, сюда.

– Я была у бабушки.

– Видишь ли, Софья, наша жизнь давно уже пошла наперекосяк. Почему так получилось? Нет смысла сейчас искать виноватого, но… А сегодня ночью… Я был очень пьян и, кажется, спал. Вот здесь, за столом, и уснул… Мне снилось… Ну да, все то же, только прибавилось кладбище… А потом – шаги по коридору и хлопнула входная дверь. Я уже не спал, я проснулся, шаги и дверь я слышал наяву. Хоть я и пьян был, но могу поклясться!.. И эта рюмка водки – я ее добровольно выпил, потому что прекрасно понял, что жить без Нее не смогу, что это Она прислала, через живого посланника… Но… Скажи мне, ты понимаешь, о чем я?

– Н-нет, не понимаю. Давай я помогу тебе дойти до спальни, лечь в постель…

Я поднялась, протянула ему руку, но он руку оттолкнул и посмотрел злобно.

– Не понимаешь или не хочешь сказать?

– Я ничего не понимаю, папа!

Позвонить Веронике, одна я не справлюсь. За что он меня так мучает? Напился пьян и теперь мучает. И так, наверное, будет всегда, каждый день: он будет напиваться и мучить.

– Пойдем лучше спать, ну, пожалуйста!

Отец уцепился за скатерть и ни за что не хотел подниматься. Сидел, молчал, морщился от какой-то таинственной боли. Так прошло очень много времени: он сидел и молчал, я стояла возле него. Мне было мутно и страшно и отчего-то холодно. Хотелось уйти, убежать.

– Я ведь не только шаги и дверь, – снова заговорил папа, – я голос слышал. Только никак не могу вспомнить – ее или твой.

– Я не приходила сюда ночью, честное слово!

– Ага! Понимаешь! Значит, все-таки… Ладно, пора. – Он подал мне руку. – Веди.

Поднять его оказалось так трудно, что я совершенно выбилась из сил – ноги отца не держали, и опоры в руках не было. Совсем непосильной задачей оказалось довести папу до спальни и уложить в постель. Несколько раз мы с ним падали, с огромным трудом поднимались. Последние метры преодолели ползком – его опять вырвало, он окончательно ослабел. На кровать взбирались, как на Эверест.

Я укрыла его свободным (с маминой половины) концом покрывала, открыла форточку и, измученная, с надорванной душой, ушла в свою комнату. О том, чтобы убрать со стола, вытереть ужасные зеленые слизкие лужи, продолжать как-то жить в сегодняшнем утре, не могло идти речи. Я закрыла дверь на замок, бросилась на кровать и отключила свой мозг.

Время длилось и длилось, стучали часы, с улицы доносились звуки вполне зрелого утра. Я все слышала и ощущала, но восприятие было как у человека, впавшего в кому: внешняя жизнь не соотносилась со мной, меня не касалась.

Хлопнула входная дверь. Что это? Отзвук папиного ночного видения? Чужая дверь в незнакомой квартире? Или конец болезненному моему покою, или начало спасения? Шаги в коридоре – оживленные шаги пришедшего с улицы человека. Значит, в нашей квартире дверь, значит, конец или начало. Это, конечно, пришла Вероника, узнать, как папа, узнать, что со мной. Я свою дверь не открою, а папа, наверное, все еще спит.

Вскрикнула, охнула, чертыхнулась. Увидела безобразие в большой комнате? Заглянула в спальню к отцу? Быстрые, частые шаги по коридору – шарканье тапок. Где-то вдалеке зазвонил телефон – шаги побежали, обрели голос. Все это меня не касается.

Хорошо бы уснуть…

Часы стучат, шаги суетливо перебегают из комнаты в кухню, звенит посуда, за окном разорвалась петарда. Я думала: отсутствие детства вполне искупило мои стихи, оказалось, что и этого мало. Я думала: немота – достаточная кара, но и ее не хватило. Мама умерла, бабушка устроила пляски на ее могиле, отец… А теперь еще и сон не идет.