Познавание ведьм. Москва-1984 - Игорь Олен

– К мисс тепъерь, – выкаркал Воротила Финансович. – Я живайт с мисс.

– Почему, – начал Скептик, – с мисс? не у Дурова?

– Кррррах!!

– Ладно уж, – согласилась Актриса, открывши сумку, куда птица канула, клюнув Скептика. – Я живу в Ясенево. Далеко, – она уточнила.

– Мне наплевайт, – ответствовал Воротила Финансович. – Главное: с уважающий в тебе личность. Отчень нужна подмога для важный, весьма важный бизнес! – закончил он и уснул, сунув голову в пучок зелени.

Скептик нёс тяжеленную сумку и на платформе метро вдруг вспомнил: – Он же мужчина.

– Он для вас не ворона?

– Мне безразлично всё… – молвил Скептик в вагоне.

Поезд затормозил. Он упал на Актрису, но, ухватившись за поручень, отстранился.

Она, помолчав, сказала:

– Ваш идеал, кажется, Пиррон-скептик? Тот самый, что прошёл мимо тонущего наставника, демонстрируя равнодушие.

– В чём-то – да… У вас странный типаж; затрудняюсь с расовой принадлежностью.

– Вы не слушаете, – девушка отвернулась. – Для вас окружающие – вещи.

– Хрюкающие.

– Тем более, – обронила она.

Он выдумал несколько вариантов развития её мысли, благоприятствующих отношениям.

На автобусной остановке девушка, протянув руку к сумке, простилась: – Сама.

– Не открыв тайну вашего типажа? Вдобавок я отвечаю за монстра в перьях. Не отрицайте, я первый призрел его и приветил.

В автобусе он купил три билета.

Актриса жила в небоскрёбе по улице Вильнюсская… иль Тарусская.

Выпущенный Воротила Финансович неторопливо прошёл по комнате, полной книг и пластинок, медленно простучал в прихожую, где осматривал стены в афишах, и, наконец, влетев в кухню, вспрыгнул на подлокотник кресла перед столом с чашкой чая.

– Смородиновое варенье. Берите, пожалуйста. Мистер Во, положить?

– Я желайт после ужина принять ванна ещё и сигар в постель… – Сунув клюв в чашку, он отхлебнул. – Также пусть туалет открыт для мои всякий надобность… – Он опять хлебнул. – В ваш спокойный гуманный условий я вспоминайт колдовские слова превращаться назад, крррах! Временно, к пользе бизнес, вы оба мой секретарь, двести долларов месяц. Мисс писать письма, звонить мистер Смит. Вы – искать негодяй продавать ценный вещь… Нет, триста семьдесят доллар каждый. Я вам платить много в месяц, доллары!

Склевав корку, он улетел в ванную и плескался там, верно, час.

Скептик подлил себе чаю и взял варенья.

– Кажется, вам пора, – сказала Актриса. – Поздно, автобусы перестанут ходить. – Она грела ладони о свою чашку не подымая глаз.

– Останутся на ночь двое, не всё равно?

– Я ведь не оставляю…

– Он может вспомнить свои заклинания превращаться назад каждый миг… Что сказали?

Актриса вскинула взгляд.

– Ничего не сказала. Но, признаюсь, не продумала эту возможность… – Взяв нужное, она оделась и, когда Воротила Финансович, волоча на себе полотенце, выбрел из ванной враскачку и оставляя след, произнесла: – Мистер Во, оставайтесь, устраивайтесь удобно, словно в отеле. Рыба и хлеб – в холодильнике. Завтра после спектакля приду, напишу письма.

– Сигар у нас нету, вот сигареты, – съязвил вяло Скептик.

Пыхая дымом и молча кивая, оборотень проводил их, а когда дверь захлопнулась, перебрался к окну любоваться огнями города.

Скептик повёл её через квартал к большому дому.

– Здесь у меня подруга, я поживу с ней, – девушка объяснила.

Скептик отправился в снегопад.

Превращение близ экватора

Без остановки носило друзей в Сахаре. Лишь вкатывались в Атлантику, ветер, меняясь, гнал их к Красному морю в клубах песка с такой скоростью, что ремни, на которых висел ранец вроде качелей, тёрлись о палку, пропущенную через центр, дымились и раскалялись.

– Эй! – звал Перекати-Поле. – Придумай что-нибудь, если ты комсомолка!

Вика на ранце помалкивала и дёргалась, – оттого направление их отчаянных гонок менялось мало-помалу. Но травяной шар мнил, что она это делает ему в пику, и он скандалил. Вика же, обнаружив, что на подъёмах качение замедляется, норовила свернуть к исполинской горе – и преуспела. Ветер их гнал к вершине, ослабевая, юля, увиливая. Наконец он бежал прочь, взяв с собой бурю.

Небо очистилось, встало солнце.

Парочка, скрывшись в тень под скалой, смотрела на мёртвые обожжённые камни.

– Что делать? – вёл Перекати-Поле. – Здесь от нас рожки-ножки останутся.

Они мучались и томились.

К вечеру жара спала.

Скатясь с горы, они двинулись по пескам да косам щебёнки, отбрасывая тени. Вдруг за грядой послышались голоса. Помчав туда, девочка обнаружила странных людей, толпившихся близ пьедестала.

– Мы собрались! – взывали они. – Срок говорить, любомудрствовать. Просим, Солон! Ты всех стáрее, вещай первым.

– Я не хочу вещать, потому что есть тот, кто вмещает в себя мои знания, а я – жалкий должник его.

Все настаивали тем не менее, и он начал:

– Прекрасным и добрым верь более, чем поклявшимся. Заводить друзей не спеши; заведя, не бросай. Не советуй дурное, советуй лучшее. Ум – твой вожатый. Душа бессмертна.

– Слава! – вскричали все и, венчав, возвели его на пьедестал.

– Я воспретил театр, ведь он научает притворству, какое пагубно. Слово есть образ дела…

Странный толстяк, меж тем, вылез из бочки и показал всем воблу.

– Я вычислил путь от солнцестоянья до солнцестоянья, сочтя земной год, – вещал Солон.

Но его уж не слушали, вместо этого созерцали воблу, поэтому он умолк сбившись.

– Вот! – начал толстяк из бочки. – Грошовая вобла сбила Солона в его рассужденьях! Вспомним: он шёл смотреть звёзды, которые-де постиг, но рухнул в яму, и женщина пошутила, что тот, кто не видит под носом, считает, что знает небо.

Все, засмеявшись, стащили Солона вниз, крича: – Слава, честь тебе, Диоген! Взбирайся! – Стали указывать на пьедестал.

– Чтоб вы меня свергли? – съязвил тот. – Вы состязаетесь, кто кому вставит палки в колёса, – только не в истине. Изучаете бедствия Одиссея, собственных недостатков не видя, точно арфист, что справляется с арфой, но со своим нравом не ладит.

Все отвернулись. И Диоген вскричал петухом, чтобы привлечь внимание.

– Истины вы чураетесь, безделицы вас влекут, – съязвил Диоген. – Это я и хотел сказать напоследок… – Он, замолчав, влез в бочку.

Люди рукоплескали.

Но их прервал муж быстрый, резкоречивый, опёршийся на пьедестал.

– Хватит витийствовать, – приказал он. – Слушать меня. Первопричина всего есть Бог. Материя – неоформленная, пассивная масса. Стихий четыре, а кроме них есть пятая, заключающая тела эфира; движется эта пятая кругообразно…

– Хвала, Аристотель! – последовал крик.

– Молчите. Я продолжаю. Счастье – совместная полнота трёх благ: душевных, телесных, внешних. Одной добродетели недостанет к счастью, надобны красота, здоровье телесности и богатство, и знатность внешнего. От этого на вопрос: чем нам милы красивые? – я ответил: кто спрашивает так, тот слеп. Я первый назвал красоту Божьим даром, в отличье от Карнеада, кой высказывался о ней как о «владычестве без охраны», и Феокрита, клеймившего её «пагубой под слоновой костью», и Феофраста, коему это лишь «молчаливый обман», и Сократа, рекшего: «недолговечное царство».

Последовала овация. Неслись возгласы: – Красота – Божий дар!.. Материя есть пассивная масса… Чудно! Стихий лишь четыре… Отныне мы знаем, как жить!.. К тому же есть пятая, кругообразная… Изумительно!!

Кто-то связывал лавры, кто-то рукоплескал, кто-то зубрил вовсю, бормоча:

«Первопричина есть Бог… потребны богатство да знатность…»

Сумрачный муж в стороне изрёк:

– Мыслю иначе.

– Ну-ка! – воскликнули все. – Вещай, Пиррон-скептик!

– Я ничего не знаю и ни во что не верю. Всё безразлично. Всякому слову сыщешь обратное. Нет добра и нет зла. Будь они – они были бы одинаковые для всех. Мы ж – зрим инакое, ведь их нет. Повар славного Александра грелся в тени, мёрз на солнце. Нашему Диогену в благо мнилось великому Александру высказать, чтобы тот, заслоняющий солнце, посторонился. А Аристотель служил при дворе Александра.

– Хвала, Пиррон! Слава!

– Благо ль некий поступок или он зло – не знаю, и потому что добра и зла нет, и по прочим всем основаниям. Ничего я не знаю. Даже не знаю, знаю я или нет в самом деле. Впрочем, хоть говорю: не знаю, – но не возьмусь поклясться, что, вот, не знаю.

– Прочь, Аристотель! Вверх, Пиррон!

– Вам всем разное, быть вам над или под. Мне – равное, быть царём иль рабом, – вёл Пиррон, всходя по ступеням. – Некогда Анаксарх, учитель мой в философии, вяз в болоте. Я прошёл мимо, не слушая криков помощи, вот как.

– Дивно!

– Раз нет добра и зла – ничего нет. Стало быть, для чего, мнил я, помощь, если нет жизни, но и нет смерти. Смерть, может, – жизнь, жизнь – смерть. Эпикур, ценя жизнь, учит, что смерть – бесчувствие. А Сенека зовёт эту нашу жизнь смертью в преддверии жизни истинной. Он радовался б покойнику, причастившемуся загробных благ. Эпикур бы печалился, что покойник утратил всё… Я же, – нёс Пиррон, – превзошёл их, так как не знаю, есть я или же нет. Коль чувствовать – значит жить, не Гомер ли нам описал царство мёртвых, где чувствуют ярче? Я чувствую, что я есть, но наличествует моя сущность – или же отражается в этой жизни уткой в воде, не ведаю.