Серые земли-2 (СИ) - Карина Демина

Колдовка?

Сия назойливая женщина со звонким голоском, с крючком своим, салфеткою и корзинкой да пирожками, колдовка?

— От таких вреда особого нет, — на миг из‑под маски Сигизмундуса выглянул иной человек, впрочем, человек ли? — Заморочить могут, да только на то сил у них уходит изрядно… помнится, была такая Марфушка, из нищенок… у храмов обреталась, выискивала кого пожалостливей из паствы храмовой, цеплялась репейником да и тянула силы, пока вовсе не вытягивала.

Он убрал руки, и Евдокия едва не застонала от огорчения.

Ей отчаянно нужен был кто‑то рядом.

И желание это было иррациональным, заставившим потянуться следом.

— Это не твое, — Себастьян покачал головой. — Марфуша была сильной… много сильней… намаялись, пока выяснили, отчего это на Висловянском храме люди так мрут… вот… а эта… у этой только на головную боль и хватит.

— И что ты собираешься делать? — за внезапный порыв свой было невыносимо стыдно, и Евдокия прикусила губу.

— Пока — ничего. Она не причинит действительно вреда. А вот посмотреть… присмотреться…

Евдокия отвернулась к мутному окну.

Присмотреться?

Да у нее голова раскалывается. Охота сразу и смеяться, и плакать, а паче того, прильнуть к чьей‑нибудь широкой груди… даже и не очень широкой, поскольку Сигизмундус отличался характерною для студиозусов сутуловатостью.

Это не ее желание.

Не Евдокии.

Наведенное. Наговоренное. Но зачем? И вправду ли она, Евдокия, столь завидная невеста? Нет, прошлая‑то да при миллионном приданом — завидная. А нынешняя? Девица неопределенного возрасту, но явно из юных лет вышедшая? При кузене странноватом в родичах, при паре чумоданов, в которых из ценностей — книги одни…

— Правильно мыслишь, Дуся, — Сигизмундус кривовато усмехнулся. — Мне вот тоже интересно, зачем оно все?

Он замолчал, потому как раздался протяжный гудок, а в проходе появилась панна Зузинская, да не одна, а с тремя девицами, на редкость скучного обличья.

Круглолицые, крупные, пожалуй, что чересчур уж крупные, одинаково некрасивые.

Смотрели девицы в пол и еще на Сигизмундуса, при том, что смотрели искоса, скрывая явный и однозначный свой интерес. В руках держали сумки, шитые из мешковины.

— Доброго дня, — вежливо поздоровалась Евдокия, чувствуя, как отступает назойливая головная боль.

Вот значит как.

Заговорить?

Убедить, что ей, Евдокии, и жить без замужества неможно? А без самой панны Зузинской света белого нет?

— Доброго, Дусенька… доброго… идемте, девушки, обустроимся…

— Ваши…

— Подопечные, — расплылась Агафья Парфеновна сладенькою улыбочкой. — Девочки мои… сговоренные ужо…

Девочки зарделись, тоже одинаково, пятнами.

— Едем вот к женихам… идемте, идемте… — она подтолкнула девиц, которые, похоже, вовсе не желали уходить. Оно и верно, где там еще эти женихи? А тут вот мужчинка имеется, солидного виду, в очках черных, с шарфом на шее. Этакого модника на станции, да что на станции, небось, во всем городке не сыскать. И каждая мысленно примерила на руку его колечко заветное…

Вот только Агафья Парфеновна не имела склонности дозволять всякие там фантазии.

— Женихи, — произнесла она строгим голосом, от которого у Евдокии по спине мурашки побежали, — ждут!

И этак самую толстую из девиц, уже и про скромность позабывшую — а то и верно, какая у старой девы скромность‑то? — пялившуюся на Сигизмундуса с явным интересом, локоточком в бок пихнула.

Девица ойкнула и подскочила…

— Я сейчас, Дусенька… девочек обустрою…

— Девочек? — шепотом спросила Евдокия, когда панна Зузинская исчезла за вереницей лавок. — Что здесь происходит?!

И тощую ногу Сигизмундуса пнула, во — первых, на душе от пинка оного ощутимо полегчало, во — вторых, он и сам пинался, так что Евдокия просто должок возвращала.

— Я и сам бы хотел знать.

Второй гудок заставил вагон вздрогнуть. Что‑то заскрежетало, с верхней полки скатился грязный носовой платок, забытый, верно, кем‑то из пассажиров, и судя по слою грязи, за которым исконный цвет платка был неразличим, забытый давно.

А в третьем вагоне объявились новые пассажиры.

Первой шла, чеканя шаг, девица в сером дорожном платье, явно с чужого плеча. Шитое из плотной серой ткани, оно было явно тесновато в груди, длинные рукава морщили, собирались у запястий складочками, и девица то и дело оные рукава дергала вверх.

На лице ее бледном застыло выражение мрачной решимости.

Следом за девицей шествовала троица монахинь, возглавляемая весьма корпулентною особой. Поравнявшись с Евдокией, монахиня остановилась.

Пахло от нее не ладаном, но оружейным маслом, что было весьма необычно. Хотя… что Евдокия в монахинях понимает?

— Мира вам, — сказала она басом, и куцая верхняя губа дернулась, обнажая желтые кривые зубы.

— И вам, — ответила Евдокия вежливо.

Но смотрела монахиня не на нее, на Сигизмундуса, который делал вид, будто бы всецело увлечен очередною книженцией.

— И вам, и вам, — Сигизмундус перелистнул страницу, а монахиню не удостоил и кивка, более того, весь вид его, сгорбившегося над книгою, наглядно демонстрировал, что, помимо оной книги, не существует для Сигизмундуса никого и ничего.

Монахиня хмыкнула и перекрестилась.

Под тяжкою поступью ее скрипел, прогибался дощатый пол.

Последним появился мрачного обличья парень. Был он болезненно бледен и носат, по самый нос кутался в черный плащ, из складок которого выглядывали белые кисти. В руках парень тащил саквояж, что характерно, тоже черный, разрисованный зловещими символами.

Шел он, глядя исключительно под ноги и, кажется, об иных пассажирах вовсе не догадывался…

— Интересно, — пробормотал Сигизмундус, который от книги все ж отвлекся, но исключительно за ради черствого пирожка, — очень интересно…

Что именно было ему интересно, Евдокия так и не поняла.

Третий гудок, возвестивший об отправлении поезда, отозвался в голове ее долгою ноющей болью. Вагон же вновь содрогнулся, под ним что‑то заскрежетало, протяжно и как‑то совсем уж заунывно… а за окном поползли серые, будто припыленные деревья.

До конечной станции оставались сутки пути.

Гавриил тяготился ожиданием.

— …а вот помнится, были времена… — густое сопрано панны Акулины заполнило гостиную, заставляя пана Вильчевского болезненно кривиться.

От громкого голосу дребезжали стеклышки в окнах. А вдруг, не приведите Боги, треснут?

Аль вовсе рассыплются?