Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью - Сергей Михеенков

— Там был настоящий ад.

— Мы заняли траншею в полукилометре западнее и нам объявили, что если мы и здесь не удержимся, расстреляют каждого десятого. Просто построят и — каждого десятого…

— Придержи язык, парень, — сказал кто-то из раненых новоприбывшему.

— Да, за это можно загреметь.

— Самое худшее, что может с нами произойти, нас снова отправят на Восток.

— Так оно и будет, дружище. Наши дивизии стоят там.

— К тому же среди нас нет эсесманов или «цепных псов»[2]. Ведь нет? Их лечат в других госпиталях. Значит, никто не донесет.

— Я слышал, что говорили офицеры, — рассказывал другой раненый. — Мы дрались две недели. Ни дня отдыха. Даже ночью нас поднимали по тревоге. В тылу тоже не было покоя. Партизаны. Они нападали на наши обозы, в том числе на санитарные. Так вот через две недели боев в нашей Тридцать девятой дивизии оставалось всего триста штыков при шести офицерах. И я это слышал вечером, а утром нас пополнили шестнадцатью папашами из обоза и снова бросили в бой.

— Это был ад. Ад. Больше ни с чем это сравнить нельзя.

Вечером Нойман произнес первую фразу за неделю.

Она была адресована Арниму Бальку, и оказалась короткой, после нее снова долго можно было молчать.

— Арним, дружище, хорошо, что мы туда не попали. — Нойман произнес это тихо, одними губами, так что понять его мог только Бальк, лежавший на соседней кровати.

Раненые, прибывавшие в последующие дни, рисовали унылые картины отступления. Потом заговорили о «Линии Вотана». Появилась надежда, что русских остановят на линии рек Днепр и Десна. Бальк слушал и вспоминал. Однажды, когда воинский эшелон, который вез их к фронту, проезжал по мосту возле небольшого городка, он увидел крутой правый берег, возвышавшийся над округой. Какая великолепная позиция, подумал он тогда. Но кто ее теперь будет удерживать? Лучшие дивизии поглотила «Цитадель». Все так говорят, даже офицеры. Первоклассные и хорошо вооруженные дивизии. Такую мощь! Бальк вспомнил леса и перелески, заполненные бронетехникой и войсками. И они не смогли опрокинуть русских? Тогда какая же сила перла с Востока? И, судя по всему, она не исчерпала себя до конца, а значит, будет продолжать атаковать. Вырвавшиеся из этого ада подтверждают, что русские постоянно наращивают силу удара, вводят в дело новые и новые резервы. Оставалось надеяться, что наступление русских выдохнется. Так произошло под Москвой и под Сталинградом. Правда, тогда германским войскам пришлось дорого заплатить за то, чтобы иваны в конце концов остановились и начали закапываться для обороны.

Бог мой, думал Бальк, Нойман сказал правду. Но что будет с Германией? С нашими семьями? Неужели никто не думает об этом? Гитлер думает. И конечно же, не допустит катастрофы. Германия победит. Хотя остановиться надо было давно, еще пять лет назад, на присоединении Судетской области[3].

Рана уже затянулась, но еще гноилась. Запах гниющей плоти временами донимал Балька. Но это был свой запах. К нему он уже привык. Раненые быстро привыкают к своему состоянию. Особенно когда кругом такие же бедолаги, а то еще и похуже. Некоторым, конечно, досталось крепко. Бальку повезло. По крайней мере, все части тела целы.

Прошло еще две недели. Наступил сентябрь. И однажды Бальку сказали, что через несколько дней его выпишут.

И действительно, спустя два дня рядовой фузилерной роты Бальк, одетый уже не в больничную пижаму, а в полевую форму, стоял на площади, вымощенной серой брусчаткой. В нагрудном кармане кителя рядом с солдатской книжкой лежало отпускное свидетельство. Перед ним возвышалось здание железнодорожной станции. За плечами торчал ранец с кожаным верхом, в котором лежали солдатские принадлежности и несколько пакетов со свастикой. Пакеты Бальк получил сегодня утром после построения, когда их, выписанных из лазарета, кого обратно на фронт, а кого в двухнедельный отпуск на родину, торжественно поздравили с выздоровлением, напомнили о солдатском долге перед рейхом и фюрером. Когда речи утихли, красивые девушки, видимо, из штата госпитальной обслуги, вручили им всем подарки. Из пакетов приятно пахло. Позже Бальк внимательно изучил подарок от фюрера: в пакетах была колбаса, сыр, ветчина, несколько банок рыбных и мясных консервов. А еще — две пачки сигарет «Юно».

Возле сквера стоял наряд жандармов. Проходя мимо, Бальк отдал честь. Надменные дармоеды, тыловые крысы, подумал он. Но вступать в конфликт нельзя — все могло закончиться серьезной неприятностью. По дороге к вокзалу он наблюдал такую сцену. Двое отпускников, видимо хорошенько подвыпившие, фронтовики, потому что за их спинами торчали стволы карабинов K98k с потертыми прикладами, о чем-то спорили с жандармами. Те остановили солдат посреди дороги, проверяли документы, при этом задавали какие-то вопросы. И сами вопросы, и тот тон, каким они задавались, как видно, раздражали отпускников. Те все больше и больше распалялись. Дело явно шло к серьезному конфликту. Случись такое на передовой, где-нибудь в окопах на Десне или на Вытебети, уже давно вспыхнула бы драка. Но здесь, в тылу, эти проклятые шупо властвовали безраздельно. Жандармы громко спрашивали. Отпускники громко отвечали. Один из них с искаженным лицом вдруг начал выкрикивать оскорбления. И тогда старший патруля разорвал отпускное удостоверение и бросил под ноги кричавшего. Солдат мгновенно замолчал, побледнел, вытянулся, резко повернулся кругом и зашагал в сторону берега. Его товарищ, выхватив листок со своим удостоверением, которое, к счастью, уцелело, побежал следом. Видимо, они прибыли сюда на катере или пароме. Солдаты исчезли возле пирса и больше не возвращались.

Жандарм вдруг окликнул его, Балька, все это время с любопытством наблюдавшего эту сцену. Пришлось вытаскивать документы. Возвращая солдатскую книжку и лист с печатью, подтверждающий то, что он следует в двухнедельный отпуск в город Баденвайлер, где проживает его семья, и что срок отпуска заканчивается такого-то числа октября месяца 1943 года, он сказал:

— Вам следует постричься, шютце Бальк. Парикмахерская находится в двух шагах отсюда.

«Какая сволочь», — испуганно и растерянно думал Бальк Он шел в сторону вокзала и трясущимися руками запихивал в нагрудный карман френча документы. Сегодня на построении ему вручили долгожданный черный знак «За ранение»[4]. Быть может, именно он и помог благополучно разминуться с жандармами. Во всяком случае шупо, рассматривавший документы, несколько раз скользнул взглядом по черному знаку.

В парикмахерскую Бальк не пошел. Не позднее завтрашнего дня он будет дома. А там у него есть прекрасный мастер — мама. Она всегда стригла его, с возрастом меняя прическу, делая ее сложнее и изысканнее. Папу она стригла тоже. По этому поводу была семейная шутка: «Своих баранов буду стричь сама!» Да и денег у Балька на парикмахера не оставалось. Он рассчитал все. Маме решил купить хороший подарок. Вообще-то отпускники с Восточного фронта подарки домой не покупали в магазинах, их везли из России в изобилии. Россия для германских солдат вот уже третий год была огромным магазином, полевым складом, где можно было взять все, что пожелаешь, выбрать то, что больше тебе подходит или может понравиться родственникам или девушке. Но так сложилось, что домой из России он ехал через лазарет. Ему не поменяли даже мундир. Прачки выстирали китель и бриджи, а потом хорошенько заштопали.

На перроне стояли солдаты. Курили, весело переговаривались. Судя по поношенной, но тщательно приведенной в порядок одежде, фронтовики. Видимо, тоже отпускники, подумал Бальк и невольно оглянулся: жандармы стояли все там же и не обращали на ожидавших поезда никакого внимания. «Был бы здесь унтер-фельдфебель Штарфе, — подумал он, — черта с два бы вы посмели с нами так разговаривать». Но в следующее мгновение он вдруг представил, что жандармы точно так же, как тех двоих, сошедших на берегу с какой-то посудины и на радостях выпивших в первой же забегаловке, остановили бы и их со Штарфе. И что бы сделал против них пулеметный расчет МГ-34? Пожалуй, ничего. Точно так же, как тот несчастный, Штарфе обматерил бы их, сделал правильный поворот кругом и, убитый внезапным несчастьем, зашагал бы назад, к пристани. Пока не отчалила посудина, которая доставит его назад, в свой полк, в свою роту, в свой взвод, где к тебе относятся по-товарищески и где из-за пары стаканчиков шнапса не будут рвать документы. Да, с этими откормленными кабанами можно разговаривать только в развернутом строю. Но там, в окопах, их нет. Ни одной жандармской бляхи за все время пребывания на передовой он не видел. Это называется: каждый на войне выполняет свою работу. Что и говорить, непыльная она у этих парней. Вон какие загривки отъели. Здесь не заболеешь малярией, не покроешься фурункулами. Тебя не станут пожирать оравы вшей и блох.