Попробуй угадай! - Андре Руссен

Титус. Какое письмо!

Жорж. Да. Неудивительно, что моя мать не уничтожила его. Но что за странная мысль пришла ей в голову – спрятать его в этой подушке!

Титус. Это письмо явно написано во время войны. Может быть, это действительно его последнее письмо.

Жорж. Почему ты так думаешь?

Титус. Это объясняет тот факт, что письмо было зашито в подушку и что оно оказалось единственным. Твоя мать, скорее всего, сожгла все остальные, но это она уничтожить не смогла. А ведь оно явно самое опасное из всех по своему содержанию.

Жорж внезапно начинает ощупывать подушки, одну за другой, прислушиваясь, не шуршит ли внутри бумага.

Жорж. Нет. Больше ничего. (Возвращается к разговору о письме.) Когда я прочел это письмо, перед самым твоим приходом, мне словно туман глаза застлал, я понял только одно – это измена, а намек на войну прошел мимо моего сознания.

Титус. Да тут и сомневаться нечего. «Я пишу тебе каждый раз, как в последний…». «Я сделаю все, чтобы вырваться к тебе…». Ясно, что он был мобилизован и что речь идет о самом начале войны – тогда еще не были отменены отпуска. Да и цвет чернил, фактура бумаги тоже доказывают, что…

Жорж. Страшная история… Но, знаешь, я теперь доволен, что прочел это письмо. Узнать, что моя мать была так страстно любима человеком, который и через десять лет писал ей о своем чувстве с неугасающим пылом, со счастливой убежденностью во взаимности их любви, – это в каком-то смысле даже приятно. Но, черт побери, какой свет это проливает на женщин! Какой свет на этих!… (Сдерживается.) Вот такие-то дела, старина. В хорошенькую передрягу я угодил. Хочешь виски?

Титус. Спасибо, с удовольствием.

Жорж. Но раз такое дело… дьявольщина, я бы хотел все-таки узнать, чей я сын. Я частенько не мог понять, отчего я временами веду себя как последний негодяй, как грубая скотина. Теперь-то я наконец узнаю, от кого это во мне!

Титус. Судя по стилю этого письма, вряд ли твоя мать любила чемпиона по боксу.

Жорж. Мда! Если я теперь обнаружу, что мой настоящий отец отличался еще большим тактом, обаянием и воспитанностью, чем названый, тогда я вообще отказываюсь что-либо понимать. (Пауза.) Нет, просто невероятно, голова кругом идет! (Пауза.) Ну и личность, оказывается, моя мать! Ай да женщина! Сперва эти увлечения, потом страсть, которой никто так никогда и не заподозрил. Какая женщина! Какой характер! Как она сумела сделать из своей супружеской жизни идеальный брак, превратить ее в миф, в который мы с сестрой верили всю жизнь… и она знала, что я сын ее любовника… Господи боже! Моя сестра!

Титус. Твоя сестра?

Жорж. Если предположить, что это письмо написано в начале войны и что оно было последним…

Титус. Но ведь это только гипотеза.

Жорж. Да-да, гипотеза… Это правда. А что если мы поторопились его похоронить, моего дорогого отца? Вполне может быть, что он живехонек и так же крепок, как этот… мой?!

Титус. Кто «этот»?

Жорж. Ну, этот мой отец. Муж моей матери. Словом, мой отец. Тьфу! Ладно, вернемся к тому… к настоящему. Умер он или нет, но его письмо написано во время войны. Война началась в сентябре тридцать девятого. Мне тогда было девять лет. Я родился, наверное, в первый год связи моей матери и этого человека. В тридцать девятом мне было девять лет, а моей сестре уже пятнадцать – она ведь на шесть лет старше меня. Я в свои девять лет вряд ли что-нибудь понимал, но если этот человек был убит в начале войны, для моей матери это должно было быть страшным ударом. Невозможно, чтобы пятнадцатилетняя девочка, будучи при этом, не заметила чего-нибудь, чего она мне, естественно, не сообщила. А если он еще жив, то я мог бы, осторожно расспросив ее – да и моего отца, впрочем, – разузнать что-нибудь. Подпись «Ж». Это ведь уже кое-что… «Ж»… Жан, Жюль, Жером… Эта буква уже сужает поле поисков. Ведь какого-нибудь Жоакина или Жозефа не на каждом шагу встретишь.

Титус. Ты собираешься поставить свою сестру в известность?…

Жорж. Ты с ума сошел! Конечно, нет. Да она, наверное, и не знает ничего. Но я ее на всякий случай осторожненько прощупаю, чтобы удостовериться, так ли это. Пойми, я хочу знать, кто мой отец! Для этого я переверну небо и землю, можешь мне поверить.

Звонит телефон. Жорж снимает трубку, но телефон молчит. Сцена повторяется дважды.

Дурацкие шуточки! Ты берешь трубку, они ее вешают. Если это звонят обожатели моей супруги или дочери, тогда, конечно, все понятно, муж или отец им вовсе ни к чему.

Новый звонок.

Ну, хватит! Если этот паразит опять… (Но это звонят в дверь.) Ах нет, это дверь. Наверное, Фредерик вернулся!

Титус. Тогда я не буду мешать.

Жорж. Ну что ты, оставайся!

Титус. Нет, нет, я пойду. Ты же ждал малыша с самого утра, хотел поиграть с ним. Вот он пришел, и я вас оставляю. Для тебя ведь это самая большая радость – поиграть с сыном.

Жорж. Ты даже не представляешь, какая радость! Если бы это письмо действительно было написано Эвелине и если бы Фредерик…

Входит Арман Рости. Ему семьдесят два года, но выглядит он намного моложе. Элегантный, подтянутый пожилой человек жизнерадостного вида, со следами былой красоты.

Арман. С твоей горничной-испанкой нелегко объясниться. Сначала она объявила мне, что ты один, потом – что ты не один. (Замечает Титуса.) О, простите! Вот теперь я разобрался в ее испанском – она изъясняется исключительно по-испански, а французского не признает, – она имела в виду, что ты один из всей семьи дома, но не один в комнате, а с мсье… Но в таком случае я удаляюсь.

Титус. Ни в коем случае, мсье, я как раз собирался уходить.

Жорж. Папа! Это Титус. (Внезапно вспоминает о распоротой подушке и, пока его отец беседует с Титусом, подскакивает к ней, хватает и засовывает под диван.)

Арман. Ах, Титус! Ну да, конечно! Дорогой мой Титус! Я когда-то окрестил вас «преданным Титусом». Вы всегда были рядом с Жоржем. Поистине, верный друг. Простите, что не сразу узнал вас, – зрение меня подводит, хотя я совсем еще не стар. Но я не хочу мешать вашей беседе. Подумать только – Титус!

Титус. Но я действительно уже прощался с Жоржем. Так что это я прошу вас меня простить, я ухожу.

Арман. Ну, если так… Всего доброго. Счастлив был снова повидаться с вами.

Титус. До свидания, мсье!

Арман. До свидания, Титус!

Титус (Жоржу). До скорого, старина! (Выходит.)

Арман. Надеюсь, я действительно не помешал тебе неожиданным приходом?

Жорж. Можешь быть уверен, что здесь ты всегда желанный гость.

Арман. Обычно я предварительно звоню, но сегодня я обедал у моего старого друга Ренара. Он недавно переехал и теперь живет в двух шагах отсюда, на вашей же улице. Мы полдня проболтали с ним, как две старые кумушки, переворошили кучу всяких воспоминаний, – я ведь знаком с ним ни много ни мало пятьдесят лет.

Жорж. Ренар? Какой это Ренар? Я знаю одного… кажется, его зовут Морис Ренар?

Арман. Нет, моего зовут Жан.

Жорж. Жа-ан?!

Арман. Да. Он стряпчий. И мой ровесник. Но вряд ли ты его знаешь. Ну так вот, я вышел от него и подумал, что в субботу у меня есть шанс застать дома тебя, или Эвелину, или детей, – я что-то давненько вас не навещал.

Жорж. Вот видишь, какая незадача: никого, кроме меня, нет, а я жду Фредерика – его Пюс увела.

Арман. Ну и прекрасно, вот он и выставит меня за дверь. Ведь ты его ждешь, чтобы поиграть с ним, а я ни за что на свете не хотел бы лишать тебя этого удовольствия.

Жорж. Ты что, шутишь?

Арман. Нет, я в самом деле полагаю, что нет ничего важнее игр с детьми. Когда ты был в возрасте Фредерика и я играл с тобой, я просто запрещал нас тревожить, уж поверь мне! Ты-то, может быть, и не помнишь, а я точно помню. Я всегда требовал, чтобы нам никто не мешал. Видишь ли, любому мужчине очень важно играть со своим сыном, это лучшие минуты его жизни. И они так быстро пролетают! Дети вырастают, ты не успеешь оглянуться, как сам в этом убедишься.

Жорж. Хочешь выпить чего-нибудь?

Арман. Э-э-э… пожалуй, нет. Крепкие напитки не доставляют мне удовольствия, а все прочие водички просто противны. Мне и так хорошо и ничего не нужно. Разве только узнать, как ты поживаешь. У тебя все в порядке? Мы ведь давненько не болтали вот так, вдвоем. Ты совсем забросил старика отца. Куда бы мне сесть? Я у вас никак не могу выбрать себе удобное сиденье.

Жорж. Да где угодно. Вон прекрасное удобное кресло.

Арман. Это ты думаешь, что оно удобное.

Жорж. Я тебе гарантирую, что удобное.

Арман. Современные понятия об удобствах для меня непостижимы. Кресла нынче делаются не для того, чтобы расположиться в них и спокойно беседовать, а для того лишь, чтобы присесть и тут же вскочить. А я родился в то время, когда в кресле устраивались надолго.

Жорж. Вот и устраивайся здесь.

Арман. И ты уверен, что эта фитюлька выдержит меня и не перевернется вверх тормашками?