Ловец бабочек - Демина Карина

Себастьян молчал.

Ел булку.

С маслом. Масло, если верить местной газете, где печатались мудрые советы на все случаи жизни, зело от язвенной болезни помогает. А то в последнее время как-то оно… не так стало. Еще не болит, но вот ноет, подсасывает, упреждая, что до язвы уж недалече осталось.

– Она и от прочих знаки внимания принимать горазда. Не о цветах говорю… ей цветы корзинами слали, а ты букетики таскаешь. Браслетку поднес, это хорошо, но таких браслеток ей горы подносили… неужто ничего не требует?

– Намекает, – признался Себастьян, пальцы облизывая.

– А ты намеков не понимаешь. Хорошая позиция, тактически грамотная… стратегически… если она тебе не нужна, тоже сойдет…

Себастьян кивнул.

Не нужна.

Наверное.

– А вот ты ей, если до сих пор на кого пощедрей не сменяла, нужен. И вот раньше-то я думала, что Олечка наша в княжны метит… и ладно бы, ты, небось, не такой дурак, чтобы жениться.

Себастьян вновь кивнул: жениться он не планирует.

В принципе.

– Вот… то теперь… если она не сама к тебе интерес проявляет, значит, попросили, а если попросили, то не зря… – панна Гжижмовска постучала пальцем по люльке. Ногти ее от табака пожелтели, стали плотны, но данное обстоятельство почтенную вдову нисколько не печалило. – Потому будь осторожен, Себастьянушка… будь очень осторожен.

Будет.

Куда он денется.

…а с утреца дождь зарядил, и главное такой мелкий, мерзостный, не оставляющий ни малейшей надежды на солнце. Пролетка дребезжала. Возница, закрутившийся в провощенный плащ, матюкался, но как-то скучно, без огонька. Город был сер и уныл. По мостовым расплывались лужи, каменные стены дышали сыростью и даже зелень местечковых каштанов, которые только-только тронула осенняя ржа, казалась какою-то тусклою.

Надобно бы мотор перегнать. Братец предлагал, и Себастьян был бы не против, все сподручней, чем извозчиков мучить, да вот куда его ставить? В доме панны Гуржаковой конюшни нету, а съезжать из-за такой малости… нет, пожалуй, к подобным переменам в жизни Себастьян готов не был.

Хватит ему уже перемен.

Извозчик, словно издеваясь, остановился аккурат посередине огромное лужи, которая хоть и была неглубока, но всяко для лаковых штиблет неполезна.

– Ты бы отогнал подальше, – Себастьян раскрыл зонт, в который тут же вцепился ветер. А ведь тихо было, вон, клены-стражи в лаково-алом убранстве стояли бездвижно, ни листочка на них не шелохнулось. И поди ж ты, ветер.

Толкнул.

Потянул, выкрутил из руки тяжелый зонт. Опрокинул в лужу и погнал, будто парусник предивный.

– Твою ж… за ногу, – Себастьян прикусил язык.

Это акторам матюкаться дозволено, с них спрос невелик, а про воеводу сразу скажут, что вовсе страх потерял и на язык невоздержан. Появилась трусливая мыслишка подать-таки в отставку.

А что… не его это… воеводство… кабинет… креслице с гвоздиками этими золотыми, портрет государев чистый, мухам на радость… и ленты для них же вешаные, медовые…

Бумаги.

Отчеты.

Доклады… тошно… до того тошно, что хоть удавись. Но куда идти, если не в воеводы? Не в светское же ж общество возвращаться. Сожрут-с и не подавятся. Нет… уходить – не вариант… это все хандра осенняя и петухи, чтоб их всех да на бульоны…

Себастьян подхватил зонт, отряхнул его от воды и грязи.

С натугой открыл скрипучую дверь, в который раз давши себе зарок оную сменить. Купцы давече намекали на некое вспомоществление, а Себастьян намек не услышал. Может, зазря? Может, неспроста Евстафий Елисеевич время от времени хаживал на обеды? После тех-то обедов, глядишь, и появлялись в Познаньском управлении всякие-разные штуки, навроде дубовых перил к старой лестнице…

Дверь захлопнулась с тяжелым глухим стуком.

И в спину ударила.

Пружина зазвенела. А тяжеленные часы, механизм которых давно уж сбой дал, встретили воеводу протяжным заунывным боем.

– Опаздывать изволите, – с дубовой лавки поднялся пан Мимиров.

Вот же ж… а Себастьян уж понадеялся, что слег главный местный кляузник. Ан нет, правду говорят, что иных и болезнь не берет.

– Вовремя, – раскланиваться с паном Мимировым желания не было. И тот, уловивши настрой Себастьянов – а чутьем пан Мимиров обладал преотменнейшим – встрепенулся…

– Где ж вовремя? Где вовремя? – он говорил тонким детским голосочком, который никак не вязался с объемною его фигурой. И фигура оная пришла в движение. Мелко затряслись три подбородка, подпертых белоснежным воротничком. Дернулся кончик длинного носу. Пухлые пальчики ущипнули ухо, которое от этакого обращения запунцовело. – Уже девять! А вы еще тут!

– Я уже тут, – Себастьян испытал преогромное желание треснуть пана Мимирова зонтом.

Останавливало лишь то, что зонтом до смерти не прибьешь, а надо бы, чтоб без шансу… оглянувшись на дежурного, взгляд которого привычно остекленел – значит, ждал пан Мимиров долго – Себастьян подавил и желание, и вздох.

– Здесь! Но не там, – пан Мимиров указал пальцем на потолок.

А вот его бы побелить не мешало. И вообще в порядок привести, ибо поползли по потолку серые пятна сырости, штукатурка набрякла. В прошлым-то годе кусок ее на самую макушку пана Мимирова плюхнулся… ох и крику-то было.

Сначала крику.

После кляуз.

Объяснений… экспертиз, которые подтверждали, что Себастьян не злоумышлял убийства путем обрушения штукатурки на жизненно важный орган человека. Судебное заседание, вновь же. И преисполненный тихого смирения взгляд судии, который, вынеся решение вполне законное и разумное, вызвал на свою персону новый поток кляуз.

– На небеса мне еще рано, – пробормотал Себастьян.

– Все шутить изволите? – с того заседания пан Мимиров не то, чтобы подобрел, скорее осознал, что в кои-то веки воевода местечковый суду не боится, а потому решил измором брать, не иначе. – Вам еще до кабинета дойти надобно. Переоблачиться…

Он загибал пальчики, семеня за Себастьяном, перечисляя все те мелкие дела, на которые Себастьян потратит свое, честными налогоплательщиками оплаченное, время…

Раздражение росло.

А лицезрение добропорядочной горожанки панны Гуржаковой с дочерью, коию оная панна придерживала за локоток, не поспособствовало возвращению спокойствия.

– Себастьянушка, доброго утречка, – пропела панна Гуржакова на редкость сладким голосочком. Дочка ее, потупивши очи, пробормотала не то приветствие, не то проклятие.

Сегодня она выглядела особенно заморенной.

– Доброго… ко мне?

– И чего это к вам в служебное, заметьте, время девицы всякие являются? – брюзгливо поинтересовался Мимиров, окидывая панну Гуржакову настороженным взором. Впрочем, та, если кого и боялась, то точно не Мимирова.

– А что, нельзя? – поинтересовалась она, и в медвяном ее голосочке проскользнули опасные скрипучие ноты.

Отчет… отчет, еще недавно представлявшийся занятием найскучнейшим, вдруг обрел некую тайную привлекательность. А что, тихие бумаги, сиди, перекладывай, пересчитывай количество краж, разделяючи на карманные и квартирные… ограбления же… убийства, которые случались-таки, но большею частью по пьяному куражу…

– Вы по делу? – устало поинтересовался Себастьян.

– Конечно, – панна Гуржакова замахнулась на Мимирова ридикюлем. – А вы обождите…

– Я уже ждал!

Тот, не привычный к подобному обхождению, засопел. А оттопыренные округлые ушки раскраснелись.

– Ничего страшного, подождете еще, – отрезала панна Гуржакова. – И вообще, в приличном обществе дам принято пропускать вперед…

И ткнула зонтом в обширное брюшко Мимирова. Зонт был дамским, кружевным, но в руках генеральши гляделся оружием грозным. А может, сам ее вид, решительный весьма и явное, читавшееся в каждой резкой черте лица желание поскандалить, впечатлили Мимирова, заставив отступить.

Себастьян меж тем отворил дверь.

Распахнул.

Поморщился: на столе стояла белая коробка, перевязанная шелковой лентой. Коробка была высока, узорчата, а пышный алый бант не оставлял ни малейшего шанса, что оная коробка не привлечет внимания Мимирова. И тот, разом забывши про панну Гуржакову, проскользнул в кабинет.