Черное и серебро - Паоло Джордано

Даже если все так и случится, через несколько лет я опять столкнусь с неизвестностью, и так будет происходить снова и снова, пока мне вдруг не повезет (на шестом этаже физического ловко сложится цепочка событий и несколько человек, один за другим, сломают бедренную кость) или пока, что более вероятно, я не решусь отказаться от романтической мечты и не вернусь к реальной жизни. Можно найти работу в сфере финансов, софта, консалтинга: физики умеют оперировать большими массивами информации, отличаются гибкостью мышления, а главное – не ноют, по крайней мере, так считается.

На встрече с психотерапевтом я еще отчаяннее жалею себя, говорю, что силы мои иссякли или скоро совсем иссякнут. Психотерапевт характеризует мою депрессию как «философскую – в худшем случае» и советует, если совсем не удается уснуть, принимать обыкновенный Лексотан.

Итак, каждый из нас поглощен собой и совершенно не замечает остальных: Нора скоро рухнет под грузом растущих обязанностей, Эмануэле пытается подавить тоску, а я рисую себе картины собственных психических отклонений. Наша молодая семья сталкивается с новой угрозой: семья похожа на туманность, которая заражена эгоцентризмом и которая, того гляди, взорвется.

Всего этого достаточно, чтобы я забыл о кашле синьоры А., который тем временем настолько усилился, что она не смыкает глаз. Она тоже мучается от бессонницы, и не потому, что в ее комнате поселились призраки (ее призраки давно стали ей лучшими друзьями), а потому, что всякий раз, когда она ложится, ее начинает трясти, пока она снова не сядет и не отхлебнет воды или сладковатого сиропа.

Она даже перестала ходить в церковь, чтобы не мешать другим: она заметила, что люди смотрят на нее осуждающе, нетерпеливо пожимают плечами. В последний раз ей пришлось уйти прямо перед евхаристией, причем, пробираясь к краю скамьи, она наступила на ногу соседке. Кашель эхом отзывался под высокими сводами, которые усиливали его, и становился просто невыносимым.

Возвращаясь домой короткой дорогой, по тропинке среди берез, разгневанная синьора А. даже не подозревала, что совершает нечто кощунственное, ставя под сомнение ценность причастия, она спрашивала себя: вдруг вся эта история с причастием («история» – вспоминая ее, я сразу слышу это слово, она его очень любила: «Ну и история!», «Что за история здесь приключилась?», «Пора поставить точку в истории с носками» – для нее все было историей), так вот, по дороге домой тем утром, она подумала, а что, если особенная атмосфера, окружающая все, что связано с причастием, – просто мыльный пузырь, что все дело в песнопениях, в словах, которые шепчет священник, в том, как люди выстраиваются в очередь, сложив руки и опустив головы. С этой мысли начался медленный отход синьоры А. от ее веры, которая прежде не знала кризисов и которая теперь была ей нужна как никогда. Больше она не исповедовалась, даже перед самым концом. Полагаю, отныне и впредь она считала, что Господь должен просить у нее прощения.

Одно из немногих разногласий между нами как раз касалось религии. Одно время она втемяшила себе в голову, что нужно научить Эмануэле молитвам, невзирая на то, что думаем об этом мы с Норой. Не то чтобы мы были решительно против, но мы заключили брак в мэрии и вообще ни разу вместе не бывали в церкви, разве что на чужих церемониях или как туристы. Чтобы быть как все, я крестился в двенадцать лет, приняв одновременно первое причастие и пройдя конфирмацию, – так в магазине покупаешь «три по цене одного» (отец, отнюдь не одобрявший мой поступок, явился к священнику и, протянув ему напряженную руку, принялся что-то бормотать о Галилее, клятвенном отречении от веры и о костре, отчего священник побледнел). Внезапно проснувшаяся во мне религиозность столь же внезапно угасла.

Нора всегда относилась к вере прохладно: насколько я знаю, она не молится и все годы, что мы знакомы, носит на шее четки из черного дерева – не из-за их символического смысла, а потому что они ей идут. «А что в этом плохого?» – спросила она, когда я удивился ее легкомыслию.

Казалось, Эмануэле без слов понял наше двоякое отношение к религии. Иногда за столом он начинал читать молитвы синьоры А., с вызовом глядя на нас. Мы продолжали есть как ни в чем не бывало. Если он не прекращал, Нора спокойно, но твердо говорила ему, что сейчас неподходящее время для молитв, что лучше их прочитать, когда он ляжет в постель и останется один.

Не знаю, укоренился бы росток веры в нашем сыне, будь у синьоры А. больше времени. Может, для Эмануэле так было бы лучше: любая вера, осознанная или нет, сложная, простая или подходящая к случаю, все-таки лучше отсутствия веры. Порой мне кажется, что нам, воспитанным в царстве жесткой логики, в строгих границах науки, труднее, чем остальным: мы можем отчетливо видеть бесконечное распространение ошибок везде и повсюду, среди людей, событий и поколений, но видеть отнюдь не означает их исправлять. Может, синьора А. права, отчасти объясняя свое настроение Божьей волей и гороскопом, который читают по радио в семь утра. А может, права Нора, беспечно носящая четки на шее.

Через несколько месяцев католические настроения Эмануэле улетучились.

Я наблюдал за ним на похоронах синьоры А.: он не сумел прочесть даже «Отче наш», забывал слова, с трудом выхватывал обрывки фраз, внимательно прислушиваясь к окружающим. Пока что житие Иисуса остается для него одной из великого множества историй, которые ему рассказывали.

О том, что синьоре А. стало хуже, мы узнаем по телефону. Однажды вечером ей звонит Нора. За все эти годы Бабетта ни разу не набрала наш домашний номер, – подозреваю, что в ее квитанциях всегда стояла только плата за пользование телефонной линией и ни цента больше. Нора с трудом разбирает слова: из-за кашля синьора А. еле может говорить. Сначала она пошла к терапевту, он назначил ей ингаляции с кортизоном, от которых не было никакого толку. Так она впустую потратила целых две недели. Потом снова пошла к врачу: на этот раз ее срочно направили на консультацию к пульмонологу, а тот послал ее на рентген, после чего, взглянув на снимки, назначил компьютерную томографию с контрастным веществом.

– Томографию? – с тревогой переспрашивает Нора, привлекая тем самым мое внимание.

Да, томографию, но заключение еще не готово. Тем временем с рентгеном в руках она проделала обратный путь: от пульмонолога, который указал ей на уплотнение справа – «это может быть очаг воспаления, начало бронхопневмонии или кровоизлияние, пока что назовем это затемнением», – она вернулась к терапевту, единственному, кто умеет ясно все объяснить, – так случилось и на этот раз. Подойдя к окну, доктор долго разглядывал снимок. Потом отдал его синьоре А., потер ладонями глаза и произнес одно слово: «Удачи!»

Рассказав все, синьора А. начинает рыдать. И без томографии ей все понятно. Пока Нора с расширенными, блестящими от слез глазами рисует в воздухе пальцем «Р» – первую букву слова «рак», беззвучно произнося «а» и «к», а потом указывает пальцем на грудную клетку, синьора А., захлебываясь от кашля и от рыданий, судорожно рассказывает ей о прилетавшей к ней птице, той самой птице, которая в конце лета принесла печальную весть.

Трактирщица

Диагноз поставили быстро. Он не стал сюрпризом ни для синьоры А., ни для нас, но все равно мы ошеломлены. Среди всех видов рака рак легких чаще всего объясняют неправильным образом жизни и вредными привычками, в чем виноват сам пациент. Синьора А. за свою жизнь не выкурила ни одной сигареты, даже когда совсем юной помогала отцу в табачной лавке: если самые нетерпеливые посетители закуривали прямо в магазине, она распахивала заднюю дверь, чтобы выветрился дым; у ее родственников опухоли почти не случались (у двоюродной бабушки – опухоль горла, у двоюродного племянника – опухоль поджелудочной железы), в анамнезе самой синьоры А. имелись лишь артроз и обычные экзантемные заболевания. Она придерживалась здорового питания, по возможности ела овощи со своего огорода, дышала свежим воздухом и никогда и ни в чем не давала слабины. И тем не менее…

Я пересказываю знакомому врачу все, что сумел понять из результатов гистологии, которые синьора А. зачитывает мне, перевирая все термины (она будет перевирать их до самого конца, темный язык научных описаний кажется ей издевательством, хотя в последние месяцы у нее появится высокомерие человека, который покорил загадочную территорию внутренних болезней, будучи с ними близко знаком). Мне удается разобрать «карцинома», «не маленькие клетки» и «четвертая стадия» – моему приятелю этого достаточно, чтобы тяжело вздохнуть, а потом объявить: «Все случится быстро. Такие опухоли не оставляют много времени».

В вихре последовавших за этим телефонных звонков (теперь мы звоним ей каждый вечер – узнать, как дела) чаще всего звучит одна фраза: «Я не понимаю». Меня так и подмывает ответить ей, что здесь нечего понимать, надо принять все как есть, ее опухоль попадает в статистику, возможно, в самый хвостик нормального распределения и, тем не менее, это не что-то из ряда вон выходящее, но я оставляю свои трезвые рассуждения при себе, разве что позволяю себе поделиться ими с Норой, которая, как и синьора А., мучительно ищет ответ на вопрос «Почему?». Нора считает, что мой трезвый взгляд – не более, чем замаскированный цинизм, одно из качеств, которые сильнее всего ее раздражают во мне, следы подростковой жестокости, которые Норе пока что не удается искоренить. Больше мы об этом не говорим.