Шустрики и мямлики - Георгий Петрович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Паша решил прекратить на какое-то время свои криминально-эротические упражнения, чтобы направить все усилия на нейтрализацию угрозы, исходившей, от не пожелавшей склониться бандерши. Жаловаться она в вышестоящие инстанции не будет, а если и осмелится – то безрезультатно, но записку, или, как она выразилась, «маляву» передать на волю сможет без труда, и воспрепятствовать этому Паша не сможет при всём желании. В тюрьме полно вольников, имеющих свободный выход в город, да и штатные охранники в большинстве своём продажны, что и неудивительно при их уровне зарплаты. Сплошные иуды, что уж тут греха таить. И Паша, свято соблюдавший главный принцип железного Феликса: «Если вы ещё на свободе, то это не ваша заслуга, а наша недоработка», решил потенциального врага доработать. Неделю вёл наружное наблюдение за домом бандита и за всеми его передвижениями. Установил, что Племянник жил один, ужинал всегда в ресторане «Кама», откуда направлялся к одной из его многочисленных «мар», где и оставался, как правило, до утра.
Закончив шпионскую деятельность и обобщив имеющиеся сведения, Паша приказал привести на допрос задержанного накануне цыгана. Даже сам Паша, спроси его, чем же отличается задержание от ареста, не смог бы вразумительно объяснить разницу между такими понятиями, как задержание и арест. Промямлил бы, конечно, что мол, юридически, арест – это когда с санкцией прокурора, а задержание – это, вроде бы и без, но сам-то он знал, что фактически разницы никакой нет, и что главное удовольствие в этом деянии – это то, что он имел право надеть наручники на любого подозреваемого. Ровно на три дня мог задержать и в течение этого времени мог самолично казнить и миловать на вполне законных основаниях.
Три дня – это много или мало? На свободе вроде бы и немного, а вот за решеткой…
Знал Паша мудрозадый, что брось он хорошенькую продавщицу, якобы заподозренную в хищении народных средств в переполненную камеру предварительного заключения, где она должна будет спать на голых досках вповалку с убийцами, проститутками, вшивыми и туберкулезными бродяжками, где нужду должна будет справлять в вонючую парашу, позорно кажилясь и карячась с крышкой в руках от трехведерного бачка, на глазах у непочтенной публики, так не только трех дней, а трех часов хватит для того, чтобы растратчица эта была на всё согласная, только бы вырваться из этого кошмара, только бы изменил Паша меру пресечения на подписку о невыезде. Многие понаделали глупостей, себя и других оговорили, испытав шок от увиденного, полагая, что всё время нужно будет пребывать в этом ужасе, не подозревая, что уже в следственном изоляторе есть какие-никакие, а всё-таки отдельные нары с матрацами и что параш там нет, но есть «светланка» – унитаз, хоть и без дверей, но с небольшим ограждением, где, присев, можно хоть на мгновение исчезнуть из поля зрения окружающих и где существовать в принципе можно, если, конечно, арестован за действительно, совершенное преступление. В КПЗ же жить нельзя! Так, по крайней мере, считали многие, заключенные под стражу новички, впервые оказавшись за решеткой. И чем образованнее и деликатнее была арестованная, тем страшней был эффект от увиденного. Всё это наблюдательный Паша давно просёк и работал с интеллигентными дамочками с особым удовольствием. Знал сотрудник прокуратуры, что грамотная женщина, наблюдая кровавые плевки рядом спящей бомжихи, моментально вычисляла, что у соседки по камере туберкулёз, а следовательно, и она может заразиться, более того, образованная дамочка могла справедливо полагать, что шансов поймать заразу гораздо больше, чем остаться здоровой. А, кроме того, мало-мальски информированные, слышали, конечно, о существовании тюремных штаммов палочки Коха, абсолютно резистентных к любым антибиотикам и, следовательно, идя дальше в своих рассуждениях, с ужасом сознавали задержанные дамы, что они ещё до судебного разбирательства, косвенно уже приговорены к смерти, если, конечно, слово «косвенно» можно применить в данном случае. Как тут не испугаться, не упасть духом, не впасть в отчаяние, как при таком положении дел не сломаться, устоять и не «склониться?»
И Паша борзел и пел осанну нашему родному правосудию, дающему ему право брать любого под стражу, якобы по подозрению в совершенном преступлении и в интересах следствия держать его в течение этих трёх заветных суток за решткой и, отпустив потом, в случае отсутствия доказательств вины даже не извиниться за причиненное беспокойство. И больше всего забавляло Пашу то обстоятельство, что вместо возмущения по поводу незаконного ареста многие, да что там многие, почти все испытывали в душе нечто вроде чувства благодарности к умному следователю, который всё-таки разобрался и отпустил их с миром. А ещё использовал Паша эти благодатные, отпущенные ему законом для абсолютного беззакония дни вот в каких целях. Он ковал себе кадры осведомителей. Арестовал, скажем, воришку с поличным и поставил условие: либо закладываешь подельников, либо идёшь на четвертый день к прокурору за санкцией о дальнейшем пребывании под стражей, и тогда даже сам Паша не сможет помочь при всем желании, ибо делу будет дан ход, оно будет пронумеровано и взято под контроль. Завертятся тогда колесики машины правосудия и можно смело вычеркивать несколько лет из и без того короткой блатной жизни. И недостатка в помощниках не было, правда, и здесь имел Паша интересное наблюдение: чем авторитетней в уголовной среде был арестованный, тем труднее было его завербовать. Воры в законе не подписывались на это дело никогда.
Вызванный на допрос цыган был взят при попытке сбыта морфина. Героин в то время ещё не получил распространения на Урале. Ровно десять ампул находилось в коробке, конфискованной у цыгана. Не бог весть что, но срок цыгану был обеспечен. Паша задал подследственному все полагающиеся в таких случаях вопросы: где родился, где крестился, поинтересовался для блезиру о происхождении морфина, зная прекрасно, что ему будут врать и что цыгане своих, как правило, не сдают, потом зачитал статью, полагающуюся за торговлю наркотическими средствами в особо крупных размерах, (этот перл российского законодательства веселил и радовал его одновременно: больше грамма – и уже особо крупный размер), потом дал расписаться и, отметив, что подследственный, услышав причитающийся ему срок, побледнел, покрылся потом и обмяк, спросил о количестве и возрасте осиротевших цыганят, заранее предполагая их количество.
– Сколько у тебя детей?
– Шестеро, – ответил цыган и, опережая следующий вопрос, пояснил, – мал мала меньше, начальник.
Паша замолчал, как бы размышляя, о чем-то трудно разрешимом, а цыган, будучи, как и все его соплеменники, неплохим психологом, расценил молчание следователя как сомнение.
– Мал, мала меньше, – повторил он охрипшим от волнения голосом, – дочка болеет, теперь умрёт, наверное, ты бы отпустил меня, начальник, век на тебя молиться буду.
«Отчего это русские люди так откровенно не просят пощады? – размышлял Паша, – гордые очень? Так этого добра и у чавэл хватает. Тут дело не в этом. Весь фокус в том, что цыгане живут по своим неписаным законам, которые позволяют не только карать, но и миловать при соответствующих обстоятельствах. А вот наш родной, писаный, сто раз чиновниками переписанный закон, помилование практически исключает. Потому русский человек и не просит пощадить его, потому что знает наверняка: от облаченного властью не только прощения, но и снисхождения не дождёшься, что ж зря пресмыкаться-то? Да и как веру не утратить, когда известно, что тот же прокурор обязан обвинение поддерживать. Слово-то какое придумали „поддерживать!“ Знает ведь наверняка, что защищаясь или ненароком убил, а будет, слюной брызгая от негодования, максимальный срок просить, потому как „должен“. Что должен? Долг исполнять? Ах, да, у нас процесс якобы состязательный. А кто это и с кем там состязается? Адвокат бестолковый, бесправный, безынициативный с обвинителем состязается? Да кто его слушает, будь он хоть семи пядей во лбу и, как Цицерон, красноречив? Никто! Как судья на душу положит, так и будет».
Конец ознакомительного фрагмента.