Этика войны в странах православной культуры - Петар Боянич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Враг
Изменение значения термина «победа» и эволюция различных протоколов победы прежде всего относится к обращению с противником. Если для Фукидида победа прежде всего означала поголовное уничтожение неприятеля и его города (Пелопоннесская война),[46] то позднее, после Крестовых походов (XIII в.), победителю не было позволено не только убивать, но и уничтожать святыни побежденного.
После подписания двух соглашений Вестфальского мира (1648 г.) привилегии победителя были сильно ограничены, и его права (jus victoriae) стали распространяться не далее границ исправления нанесенного ему ущерба до начала войны или конфликта.[47] Итак, право победителя ограничивалось не его силой и возможностями отомстить побежденому, но исключительно правом устранить причину, из-за которой сама война и произошла. Тем не менее, идея об уничтожении врага (его имущества, тела; Клаузевиц упоминает «битву на уничтожение», Vernichtungsschlacht) оставила глубокий след в истории иудеохристианства.[48] В частности, в начале прошлого века упоминались два довода в связи с уничтожением противника. Объясняя понятие колонизаторской войны, Бертран Рассел говорит об английских фантазиях уничтожения Германии: «Когда началась теперешняя война, многие в Европе воображали, что, если бы союзники одержали победу, Германия перестала бы существовать: Германия была бы „уничтожена“, или „разбита в лепешку“, и, поскольку эти фразы были энергичными и ободряющими, люди не видели, что они не носят вообще никакого значения. На свете есть семьдесят миллионов немцев; если нам сильно повезет, мы могли бы, в удачной войне, уничтожить два миллиона. В этом случае все равно осталось бы шестьдесят восемь миллионов немцев, и за несколько лет население снова бы пополнилось. Германия — это не только государство, это нация, которую связывают общий язык, общая традиция и общие идеалы. Как бы ни закончилась война, эта нация и в конце этой войны будет существовать, и ее сила не может быть нарушена навеки. Но человеческое воображение все еще находится под влиянием Гомера и Ветхого Завета».[49]
Уничтожение невозможно и, кроме того, проблематично, как полагает Георг Зиммель, тематизируя «полную победу» (vollständige Sieg). Полная победа или уничтожение противника может поставить под вопрос сплоченность, и даже существование, победившей группы:
Поэтому полная победа над врагом не всегда, в социологическом смысле, является благоприятным поворотoм для группы из-за упадка энергии, ранее гарантировавшей сплоченность, а также из-за всегда присутствующих деструктивных сил, которые начинают занимать позиции. Крах Латинского Союза в V веке до нашей эры объясняется фактом поражения до того времени общего врага.[50]
Два или три фрагмента, которые я собираюсь процитировать, взятые из так называемых маргинальных псевдотекстов (архивы, переписки, интервью и т. д.), могли бы показать, что мир, или победа (начало или прекращение войны), всегда является решением другого (противника или врага). Трудности, возникающие в связи с миром и пацифизмом, появляющиеся с самого начала по окончании войны, — всегда выдумки главного врага, и наше полное уничтожение ему на руку.[51] В 1965 г. Жюльен Фройнд — друг, ученик и переводчик Карла Шмитта, защищает докторскую диссертацию «Сущность политического» (L’Essence du politique) перед комиссией, в составе которой были Раймон Арон, его научный руководитель, а также Рэмон Полэн, Поль Рикёр и Жан Ипполит. В 1991 г. в своей книге Ж. Фройнд писал о дебатах с Ж. Ипполитом:
И тут вмешался Ипполит. Он признал мою работу, приняв идеи Арона; он считал, что я слишком суров по отношению к Кельзену, но затем согласился, что имеются принципиальные различия, которые и были причиной его несогласия. «Остается категория друг — враг, определяющая политику. Если вы действительно правы, сказал он, мне ничего не остается, как пойти поработать в саду» (Reste la catégorie de l’amiennemi définissant la politique. Si vous avez vraiment raison, a-t-il affrmé, il ne me reste plus qu’à cultiver mon jardin). На что я сказал: «Послушайте, Ипполит, два или три раза вы повторили, что ошибались по поводу Кельзена. Мне кажется, что вы собираетесь сделать ещё одну ошибку, потому что, как и все пацифисты, вы думаете, что именно вы можете дать определение врага (car vous pensez que c’est vous qui désignez l’ennemi, comme tous les pacifistes). С того момента, как вы не хотите иметь врагов, вы полагаете, что у вас их не будет, однако это враг выбирает вас (Du moment que nous ne voulons pas d’ennemis, nous n’en aurons pas, raisonnez-vous). Если только это не враг, который вас таковым считает (Or c’est l’ennemi qui vous désigne). И если он хочет быть вашим врагом, вы можете относиться к нему настолько дружелюбно, насколько вам нравится. С того момента, как он пожелает, чтобы вы стали его врагом, вы действительно им станете. И он будет даже мешать вам возделывать ваш сад» (Et s’il veut que vous soyez son ennemi, vous pouvez lui faire les plus belles protestations d’amitié. Du moment qu’il veut que vous soyez l’ennemi, vous l’êtes. Et il vous empêchera même de cultiver votre jardin). Эффект был ужасен (Tragique même), и Ипполит парировал: «В таком случае, мне ничего не остается как совершить самоубийство» (Résultat: il ne me reste plus qu’à me suicider).[52]
Вклад Франца Розенцвейга в историю пацифизма и этики обоюдной победы («win — win») можно найти в конце письма к его родителям 6 января 1917 г. Сразу же после официального предложения мира Вильгельмом II (12 декабря 1916 г.) Розенцвейг пишет, что только тогда ему стало ясно, что пацифизм имел место:
Пацифизм на самом деле, и для меня это стало ясно после двенадцатого числа, является необходимой составляющей войны (notwendiges Zubehör des Krieges). Так что война ведется не для того, чтобы заставить сдаться (zwingen) противника (Gegner) (невозможно, чтобы это длилось так долго), но
