Мимоза - Чжан Сянлян

Я не верю, что нравственное падение — это следствие объективных обстоятельств. Чего тогда стоит воля человека, разве не она мешает ему превратиться в животное? Верующие могут пожертвовать жизнью во имя Бога. Поэты, если они не религиозны, сами творят себе богов — они веруют в высшие идеалы. Я не умер, но во имя чего мне жить? Просто жить, чтобы жить? Но как же тогда все пусто и бессмысленно...

Сейчас я и вправду жил, чтобы жить.

Мне пришли на память пушкинские строки:

Пока не требует поэтаК священной жертве Аполлон,В заботах суетного светаОн малодушно погружен;Молчит его святая лира;Душа вкушает хладный сон,И меж детей ничтожных мира,Быть может, всех ничтожней он.

А я разве «ничтожный»? Да я попросту гниль! Что же делать? «Жертва»? Но и «жертва» должна иметь ясную цель.

А откуда возьмется у меня новый идеал или жизненная цель?

Мне внушали, что целью человека с моим прошлым должно быть перевоспитание. Меня освободили. Если сидел я за преступление, то, значит, свою вину за то, что был «правым», я искупил. А вдруг мое освобождение означает только конец первой стадии перевоспитания? Как мне тогда жить? Требовалось все обдумать. Но как установить, насколько я уже перевоспитался?

Я был так свободен, что не чувствовал себя на земле, а словно бы плыл в ночном воздухе...

Лежу лицом к стене. Сонный Бухгалтер скрежещет зубами, видно, клянет свое будущее. Одеяло как лед, от холода руки и ноги будто чужие. Что вообще происходит с моей жизнью?

Это оставалось тайной. Иногда я думал, что мне приснилась та, «долагерная» жизнь; иногда настоящее чудилось кошмарным сном, который кончится, и я обнаружу себя в аудитории на лекции о поэзии времени Тан или Сун или же с томиком любимого Шекспира в руках... На землю возвращал меня мой желудок, неизменно подававший практический совет: взгляни в лицо реальности — ты голоден.

И это было правдой.

Значит, такова моя судьба? Но голод — это судьба миллионов. Как сказал мой лагерный знакомец, преподаватель: «Наши судьбы неотделимы от судеб нашей страны».

Под головой у меня том «Капитала». Может быть, там я найду ответ на вопрос, почему мы сегодня здесь? Эта книга — единственное, что еще соединяет меня с привычным духовным миром, единственное, что может возвысить меня над лепешками, морковью, кашей, чтобы я не был просто издыхающим от голода животным.

Понемногу одеяло согрелось. Мне сделалось уютно, тело расслабилось, я опять существовал. Что вообще значит «существовать»? Декарт утверждал: «Мыслю, следовательно — существую». Как же это замечательно — мыслить, существовать! Спать не хотелось, но постепенно я задремал.

А утром меня ждал головокружительный удар — лепешки были съедены крысами!

Не украдены кем-то, а именно съедены, крысы изгрызли и полотенце, в котором хранились лепешки. Полотенце я свернул и положил в карман. Только бы Начальник не пронюхал и не принялся злорадствовать.

Завтрак только в девять. Я скатал одеяло и сел, опираясь на скатку. Подступала дурнота. Не лишись я этих лепешек, голод не был бы таким мучительным — несъеденные лепешки поддерживали меня. А сейчас все нутро мое алкало пищи. Голод вполне материален; его можно прощупать в том месте желудка, где ощутима невыносимая тяжесть; похоже, каждая клеточка вопит: «Хочу есть!» Не было сил шевельнуться. Необходимо поскорей забыть об утрате.

В который раз единственной целью моей жизни стало: «Выжить!»

Наконец мы сходили на кухню, получили завтрак и, рассевшись по своим подстилкам, принялись молча и жадно поглощать пищу. Жестянка подвела меня. Похоже, местному повару неведомы оптические иллюзии. Он полагался на свой черпак, а я остался без добавки. Ладно, выход найдется!

После завтрака по приказу бригадира все наши в сопровождении мрачноватого вида субъекта из местных отправились на работу. Явился хромой кладовщик с кипой старых газет под мышкой. Он объяснил, где найти глину, кирпичи, тачку, и повел меня в подсобку за лопатой, ведром и мастерком; там же я отыскал несколько металлических прутьев для колосников. Потом он отправил меня на кухню за мукой для клея, повар был предупрежден. Сказал: понадобится еще что-нибудь, его можно найти в конторе.

Вообще-то складывать печь лучше вдвоем, но я предпочитал обходиться своими силами. Кирпич рядом, землю легко накопать — здешние щелочные почвы почти не промерзают. Воды нужно взять поменьше, а то печь вовек не просохнет. Едва Хромой ушел, я прихватил газету и отправился на кухню.

— Мне бы клею, начальник.— Я спокойно улыбался, словно во мне не бушевал яростный голод.

— Бери,— повар сидел на крыльце, грея на солнышке свое набитое брюхо,— только не очень усердствуй.

— Вот,— я показал газету,— сделаю из этого кулек.

На раздаточной доске стояла миска, заполненная до половины серой просяной мукой. Для меня приготовил. Я пересыпал муку в газету, поплотнее завернул кулек и отправился домой.

Где уж им, сытым, знать, что просяная мука не годится для клея, она недостаточно вязкая и распадается на комочки, едва высохнет. Перво-наперво надо заняться печкой. В лагере мне пришлось как-то целый месяц складывать печи в домах партийцев с одним инженером, специалистом по обогревательным системам. Он тоже был «правым». У него я и научился ладить простейшие печки с помощью одной только лопаты. Его печи замечательно грели и были весьма экономичны. Весь секрет в устройстве дымохода. Меньше чем за два часа — правда, трудясь не за страх, а за совесть и изрядно взопрев — я сложил строго «по науке» простейшую печь.

Не дав себе и минутного отдыха, помчался с тачкой на кухню за углем. Полтачки, не больше. Полную мне и с места не сдвинуть. По дороге прихватил из чьей-то поленницы лучин на растопку.

Осторожно поднес спичку и принялся разжигать печь. Пахнуло пламенем, задымило. Потом дым исчез, дерево весело затрещало, Огонь горел устойчиво, я стал подкладывать уголь. Дым опять вырвался было наружу, но словно по волшебству передумал и устремился в дымоход. Кое-где пламя выбивалось сквозь щели в кладке, но постепенно и оно исчезло.

Теперь пора было подумать и о себе и не потерять при этом бдительности. В конторе, у томящегося от безделья Хромого, я попросил немного мелких гвоздей, картон и ножницы. Видимо, он давал охотно все, кроме еды, а это я у него и не выпрашивал. Так что вскоре у меня было то, что требовалось, и обратно я несся со всех ног. Картонку я разрезал на тонкие полоски. Лентами из газетной бумаги я плотно закрывал щели в окнах, поверх накладывал полоски картона и все это приколачивал к раме гвоздиками.

Помещение приобрело жилой вид, говоря словами бригадира, «сделалось домом».

Вся операция базировалась на строго научной основе. Печурка не дымила и прямо-таки пыхала жаром. Я вымыл дочиста лопату, приладил ее поближе к огню, чтобы металл раскалился, а покуда принялся готовить в своей жестянке тот самый «клей» из просяной муки и воды. Здешние лопаты плоские, как сковородки, и когда я вылил содержимое жестянки на горячий металл, мое «тесто» растеклось ровным слоем. Постепенно пузыри по краям осели, и через минуту первый блин был готов.

Вот наконец и награда за тяжкие мои труды.

Я быстро сжевал блин, приготовил еще, съел... Каждый следующий казался чуть вкуснее. Пока пекся очередной блин, я позатыкал крысиные норы. Да, крысы — это полная неожиданность. В лагере их и в помине не было — ведь едой-то там не разжиться, а уж попадешься, съедят за милую душу.

Глинобитный домишко мало-помалу прогревался. Теплее становилось и у меня в желудке. Я присел к печке, ощущая приятную сонливость. Но сейчас не до сна. Достал сигарету и прикурил от уголька, который упал сквозь решетку колосников. Затянулся. Только бы не упустить и самой малости дыма, втянуть его весь в себя, без остатка. Как приятно это ощущение легкого дурмана!

Потом, непонятно почему, заныло сердце.

Прочь мрачные мысли! Пора привыкнуть к тому, что едва я набью брюхо до отвала, как начинает ныть-свербить сердце. Это похуже всякого голода. Голод легче перенести. Я аккуратно загасил сигарету, спрятал окурок в карман. Чем бы теперь заняться? Сложил инструменты, а остатки проса ссыпал в тряпицу, тщательно завернул и повесил на стену. Подбросил угля в печку, взял старые рукавицы, отряхнул со штанов черное крошево и покинул помещение, именуемое отныне домом.

Все эти дни погода была замечательная. Желтая лессовая пыль на равнине приобрела какой-то лимонный оттенок. Единственными деревьями в округе были белые безлистные тополя, серебряными копьями устремленные к теплому небу. От них тянулись долгие тени. Солнце стояло на западе. Вчера в это время возница запел свою песню. А сегодня... сегодня я подумал о стихах Пабло Неруды.