Всеобщая история кино. Том. Кино становится искусством 1914-1920 - Жорж Садуль

Голливуд означает не только практически полную монополизацию внутреннего рынка национальной кинопродукцией, но также и завоевание мирового кинорынка и установление во всем мире американской гегемонии. Успех „Рождения нации” открывает пути для корпорации „Трайэнгл”, поддерживаемой и финансируемой трестом Рокфеллера (нефтяными монополиями и крупнейшим банком) и не скрывавшей стремления завоевать экраны всех стран света. Американский империализм встал с открытым забралом в сфере кинематографии, обладая невероятно могучей силой экспансии, сразу после триумфа „Рождения нации”. Реакционная и расистская идеология фильма приобрела, таким образом, особое значение.

Успех этого воинствующего фильма не имел бы таких крупных коммерческих результатов, если бы война, начавшаяся в Европе, не открыла для Америки перспективу гегемонии, о которой мечтали в начале века основатели трестов и которая вдруг стала ощутимой реальностью.

„Рождение нации” — ключевой фильм в истории киноискусства. Более того — ключ к успеху в истории кинематографической промышленности. Картина „Рождение нации” в первую очередь означает пришествие нового киноимпериализма, установившего господство на развалинах гегемонии французской кинематографии.

Глава XIX

УПАДОК ФРАНЦУЗСКОЙ КИНЕМАТОГРАФИИ (1914–1919)

1 августа 1914 года крупнейший корпоративный французский киножурнал — еженедельник „Вестник кинематографии” — опубликовал редакционную статью „Да здравствует мир”, написанную ответственным редактором журнала Шарлем Лe Фраппэ:

„… Повсюду вольнолюбивые народы пылко жаждут мира. Одинаковый образ действий, одинаковую энергию проявили они, участвуя в манифестациях как в Берлине, так и в Париже, требуя прекратить преступление против человечества.

Я как представитель „Вестника кинематографии” лично присутствовал на величественных по размаху уличных манифестациях, которые проходили в последнее время по ночам на Больших бульварах. Я видел из окна, как бушевала, словно море, несметная толпа, охваченная гневом. Мне никогда не забыть невиданной картины единодушного всенародного выступления против провокаторов европейского конфликта.

Бульвар — сердце Парижа. По его могучим артериям течет жизнь народа. Наводненный шумной толпой, он походил на котел преисподней, где клокотали все страсти, весь гнев.

Волнение, охватившее народные массы, приведенные в невероятное исступление ураганом человеческих страстей, накалившихся до предела, создавало иллюзию разбушевавшегося бездонного моря, неукротимые волны которого пробивали брешь в рядах беспомощных, обезумевших полицейских. И из этой толпы с непреодолимой силой поднимался оглушительный, волнующий, но не поддающийся описанию гул, в котором сливались воедино возгласы, крики одобрения, свистки, песни.

То и дело составлялась колонна. Тысяча, а может быть, и пять тысяч человек соединились, чтобы обойти Париж с возгласами: „Да здравствует мир! Долой войну!” — а из окон и с балконов, переполненных людьми, неслись взрывы рукоплесканий.

Нет, Франция не хочет войны. Мы не решаемся даже думать о том, что правительству придется допустить… кровавое бедствие, которое ляжет клеймом позора на нашу цивилизацию… Нашей кинопромышленности, больше чем всякой другой области промышленности, будет нанесен смертельный удар, если всеобщая мобилизация завтра временно остановит биение сердца Франции”.

И правда, война нанесла смертельный удар французской кинематографии. „Вестник кинематографии” не появлялся ни в 1914 году, ни в последующие годы. Когда он вышел снова в 1917 году, то в нем была помещена отличная фотография Шарля Лe Фраппэ в форме младшего лейтенанта.

Через три дня после народных манифестаций на Парижских бульварах по поводу всеобщей мобилизации, которая „вовсе не означает войну”, по заявлению Пуанкаре и Вивиани, все было дезорганизовано — разлагались отбросы в мусорных ящиках, стоявших у дверей, столица лишилась всех средств транспорта. Все эти трудности не помешали, однако, 300 тыс. парижанам 4 августа 1914 года, в день объявления войны, шествовать за похоронным кортежем Жана Жореса, убитого за то, что он слишком часто возвещал своим звучным голосом южанина: „Ваше общество… даже находясь в состоянии кажущегося покоя, порождает войну, как порождает застывшая туча грозу”.

За первой жертвой войны вскоре последовали миллионы и миллионы других; народ Парижа слушал Жуо, Семба, Фердинана Бюиссона, Вайяна, взывавших к „священному союзу”. Возможно, что операторы „Народного кино” присутствовали на похоронах Жореса, как полгода назад на похоронах Феликса Прессансэ. Но все до единого работники редакции „Батай синдикалист”, газеты, поддерживавшей это предприятие — пособника анархии, — попросили зачислить их добровольцами на военную службу и отправить на фронт. Ярый антимилитарист Густав Эрве восхвалял Деруледа, когда узнал о взятии на столь непродолжительное время Мюльгауза. Главари анархистов-социалистов, синдикалистов объединялись и „священный союз”, предавали проклятию германский воинствующий империализм и впадали в оголтелый шовинизм.

Двое суток спустя после манифестаций против войны и Париже на бульварах появились совсем иные шествия, которые по призыву „Аксьон франсэз” стали громить лавки Маджи и магазины, принадлежавшие евреям. Мобилизованные дошли до Восточного вокзала с криками: „На Берлин!”. Шовинизм, казалось, навсегда потопил Францию. Он больше не встречал противодействия; рабочее движение было подточено и приведено в упадок оппортунизмом…

Однако война не была непредвиденным событием. Вся „прекрасная эпоха” 1900-х годов способствовала ее возникновению, сделала неизбежным ее объявление и распространение. Еще в конце XIX века раздел мира был закончен и над Европой собирались тучи. Объявление войны было логическим, неизбежным следствием режима, политики, союзов, гонки вооружения, поджигания пороховниц на Балканах или на Ближнем Востоке.

Франция, в 1914 году еще первая в мире кинопроизводительница, стоит в одном ряду с крупнейшими державами. Германия и Америка превосходят ее в индустриальном отношении, но лишь Парижская биржа может сравниться с Лондонским Сити. Франция — „банкир Европы”, с гордостью возвещают биржевые обозрения. „Ростовщик мира” — возражает публицист Лизис, возмущенный тем, что Франция займами поддерживает отживающие автократические режимы (в первую очередь царизм), вместо того чтобы финансировать индустриализацию страны или раз-питие своего колониального могущества, которое уступает лишь одному английскому колониальному могуществу[10]. „Это ростовщический империализм”, — утверждает в Цюрихе политический деятель, еще неизвестный биржевикам, — Владимир Ильич Ленин.

Умственная и светская жизнь Парижа отличается несравненным блеском и ослепляет весь мир; всеми своими корнями, большими и малыми, она врастает в „ростовщический капитал”. Бульвар с его модами, писателями, актерами, репертуаром его театров становится образцом и для Буэнос-Айреса, и для Петербурга, и для Константинополя и Белграда. Ростовщические ссуды — это верные спутники самого духа бульвара. Среди шумной толпы людей, едущих в экипажах или в первых автомобилях по авеню дю Буа, много ли встретится прекрасных дам, не обязанных своими бриллиантами каким-нибудь „заграничным фондам”?

„Легкая жизнь” не ограничивается элегантным парижским обществом. В стране существуют миллионы мелких буржуа и крупных, мелких и средних рантье, которые живут на „биржевые бумаги”, расходуют только часть своих доходов и обращаются за советами в окошечки, в эти исповедальни, где восседают духовные пастыри „мелких вкладчиков”. „Русские займы” или „оттоманские фонды”? — шепчет чиновник, мелкий подголосок деятелей высокой финансовой сферы, выполняющий директивы „Креди Лионнэ” или „Сосьете женераль”. Изрядные дивиденды в дальнейшем доказывают солидность их советов. Миллионы мелких буржуа живут спекуляциями за границей и черпают в ценных бумагах энтузиазм, с которым и приветствуют, несмотря на свои республиканские убеждения, царя или какого-либо другого сиятельного гостя.

„Парижская жизнь”, начавшаяся с выставки 1866 года, продолжается со своими песенками и богачами-иностранцами, над которыми смеются, но карманы которых опустошают, чтобы затем прийти им на помощь грабительскими займами… В 1869 году Франция экспортировала 10 млрд. фр. В 1914 — в шесть раз больше (60 млрд.) Она почти сравнялась с Англией по сумме вкладов валюты за рубежами страны (от 75 до 100 млрд.). Но Лондон вкладывает фунты стерлингов преимущественно в свою же колониальную державу. Франция же отдает в заем луидоры за границу, главным образом в Европу. Она вложила туда накануне 1914 года 23 млрд. (против английских 4 млрд.). То были времена, когда луидор стоил 20 фр., когда французский банковский билет обменивался во всем мире по его золотому номиналу, когда франк играл в Европе первую роль, как и Парижская биржа[11].