Безвременье - Влас Дорошевич

И им споить и развратить не дают.

Им! Культуртрегерам! Приехавшим просветить далёкую окраину любезного отечества! Мешают в этом. И кто же?! Кто?!

Всё великолепно в этой разуваевской телеграмме гг. «просветителей».

И это презрение пришлых хищников к местному населению.

Презрение кабатчиков к «крестьянам-земледельцам и приказчикам-аршинникам», составляющим городское управление.

И это обвинение городского управления чуть ли не в сопротивлении предержащим властям.

Целая картина жизни далёких окраин!

Культуртрегеры, явившиеся спаивать и развращать, считают всякое сопротивление их кабацким стремлениям колоссальным преступлением.

Они считают, что окраины отданы им на растление.

Кабак, построенный «просветителем» на окраине, это — нечто священное и неприкосновенное.

Всякое посягательство на кабак есть бунт.

«Просветители» так уверены в своём праве «спаивать» и «развращать», что полагают, что даже печать обязана вступиться за их право.

Печать должна бить в набат, должна вопиять:

— Ужасно! Куда мы идём! Смирить непокорное городское управление! Как смеют ставить препоны просветителям?

Много я видал наглости.

Но такой наглости, чтобы кабатчики обращались к печати за защитой своих «прав» ещё не встречал.

Такой наглый тип мог развиться только на далёкой окраине, где кабатчик считает себя «носителем идеи», а свой кабак — «установлением».

О, эти бедные «далёкие окраины», ныне переполненные этими «культуртрегерами».

С некоторого времени в Одессе по два раза в месяц перед отходом парохода Добровольного флота начали появляться какие-то странные «типы».

Смотришь и радуешься:

— Слава Богу, что только проездом

И сердце сожмётся за ту страну, где эти «типы» поселятся на жительство.

Люди, словно отправляющиеся куда-то «скандалить».

Вид отчаянного.

Приедут, попьянствуют, побезобразничают по дешёвым ресторанам и куда-то словно провалятся.

— Что за народ? — спрашиваю.

— Артуровцы!

Так зовут теперь в Одессе всех, кто едет «просвещать и насаждать» далёкие окраины.

Отправьтесь к отходу любого парохода Добровольного флота, и вы увидите среди пассажиров две разновидности типа просветителей и насадителей.

Одну разновидность я уже описал.

На лице её написано:

— Ррасшибу!

Другая разновидность во время временного пребывания в Одессе не заметна. Эта разновидность «просветителя и насадителя» не пьёт и не скандалит.

Она «объявляется» только на пароходе за несколько часов до отхода.

Человек спокойный, сосредоточенный, губы плотно сжаты, в глазах алчность, на всём лице написано:

— Вопьюсь!

У клеща, когда он хочет впиться в мясистое место, вероятно, такое выражение.

От представителя первой категории веет «запальчивостью и раздражением».

От представителя второй — заранее обдуманным намерением.

Первый, вероятно, будет бить дубьём, второй — рублём.

Первый считает себя носителем достоинства, второй — культуры.

И вместе оба считают себя «представителями идеи».

У первого на лице написано:

— В кабак пойду!

У второго:

— Кабак открою!

Бедная, бедная окраина, куда везут «культуру» такие «типы»!

Мне вспоминаются те вопли, которые я слышал на Дальнем Востоке:

— Да ведь кого, кого к нам везут! Кто сюда едет!!! Ведь сюда нужны лучшие элементы, а это…

Еврейский погром в Николаеве (1899 г.) 

 Южные города на Пасхе живут всегда немножко на вулкане. Перед праздниками расклеиваются объявления, в которых запрещаются скопища народа. По улицам ходят патрули. Чтобы «меньшая братия» чувствовала себя в эти дни подовольнее жизнью, устраиваются розговены для «босяков». В пожертвованиях на эти розговены принимают очень большое участие евреи. Это, так сказать, страхование от погромов.

В этом году страховка не помогла.

В Николаеве, — 100 тысяч жителей, из них 30 тысяч евреев, — вспыхнул погром.

Эта грозная болезнь обладает страшной заразительностью.

— В Николаеве погром! — Это пронеслось, как раскаты грома над югом.

— Николаев! Николаев! Николаев! — только и говорят в Одессе, Херсоне, окрестных городах.

По рукам ходит номер «Южанина», где на первой странице жирным шрифтом отпечатано:

«Приказ и. д. николаевского военного губернатора. Апреля 21-го дня 1899 г. № 2173.

В виду появления в городе Николаеве уличных беспорядков и насилий над имуществом граждан, объявляю для всеобщего сведения:

1) Сборища народа на улицах, тротуарах и площадях воспрещаются.

2) Ворота и двери на улицу должны быть заперты и открываемы лишь в случаях крайней необходимости.

3) Магазины, лавки и погреба, в которых продаются вино и водка, а также трактиры со спиртными напитками должны быть заперты, и

4) Виновные в неисполнении вышеозначенного будут подвергнуты мною ответственности на основании положения об усиленной охране».

Николаев, за последнее время быстрорастущий, шумный, оживлённый город, неузнаваем.

Приезжаю, — гостиницы переполнены.

— Приезжими?

— Нет, местными жителями. Еврейские семьи, нагруженные узлами, переселяются в гостиницы «до среды». Так и платят вперёд, какую угодно цену, до среды Фоминой недели. В подмётных письмах говорится, что 25, 26 и 27 апреля погром будет возобновлён.

Все банки заперты.

У отделения государственного банка караул с ружьями.

Около привозного рынка стал бивуаком казачий патруль.

Около думы — казаки.

На городском рынке ружья в козлах. Стоит пехотный караул.

На Соборной улице, — «Невском проспекте» Николаева, — большинство магазинов закрыто. В тех, которые открыты, железные шторы над дверьми и окнами подняты наполовину: словно вот-вот готовы закрыться при первой тревоге.

Мало прохожих.

Словно в городе чума!

Веет печалью, унынием, паникой.

Ужасом веет от окон, повсюду закрытых ставнями, от образов, выставленных в окнах, от маленьких образов, словно умоляющих о пощаде.

Вот большой, новый, красивый, трёхэтажный дом, которых теперь много растёт в быстро богатеющем Николаеве. Его фасад напоминает иконостас. В каждом окне, на воротах — образа.

Все ставни закрыты. Тишина. Дом точно замер. Только ярко горят на солнце золотые ризы икон.

Этот огромный дом словно в ужасе осеняет себя крёстным знамением.

Такие картины на каждом шагу.

На городском базаре, охраняемом солдатами, из десяти лавок открыта разве одна. На каждом шагу развороченные железные шторы, — следы погрома. Над дверьми открытых лавочек образа. Они решаются торговать только под охраной икон. Какое странное впечатление производит крошечная лавчонка готовой обуви с повешенной над нею Неопалимой Купиной, охраняющей это маленькое, жалкое достояние.

Вот лавка готового платья. На вывеске на двух чёрных фигурах, изображающих «фрачника» и франтовитого «сюртучника», большими буквами мелом написано:

— Христос воскресе!

На дверях, на вывесках всех запертых русских лавок мелом поставлены кресты. Иконы зачастую и в еврейских домах. Кресты и на запертых еврейских лавках.

Вот какой-то крупный бакалейщик поставил на всех вывесках своей запертой лавки крупные кресты. Бедняга, видимо, растерялся и забыл, что на вывеске ещё крупнее написано:

«Аарон Израилевич».

Или что-то в этом роде.

Ветер носит над городом пух, словно цветут тополи.

Целые улицы, где сплошь перебиты окна. Разбитые маленькие лавчонки, с заколоченными обломками досок дверьми и окнами. Свороченные и лежащие на боку будки, где торговали сельтерской водой. Полуразобранные штабели камня, заготовленного для мостовой. Местами разобранные тротуары.

Кварталы, в которых происходил погром, словно под снегом. Местами на несколько вершков летит пух. «Снег» этот сверкает на солнце; тротуары покрыты осколками стёкол.

Как будто какой-то ураган пронёсся над городом. И над всей этой картиной разрушения — уныние, ужас, ожидание нового погрома.

«Morituri»[3] — евреи робко выходят на улицу узнать, что нового, обмениваются вестями, от которых мороз пробегает по коже.

— В Доброе отправлены две роты солдат.

— И в Березниковатом тоже!

— И в Новом Буге.

«Доброе» — земледельческая еврейская колония, в четырёх станциях от Николаева, туда, действительно, отправили солдат.

Березниковатое и Новый Буг — богатые местечки, где тоже, говорят, начались погромы.

— А что будет у нас?

— Полиция велит запираться. Советуют на три дня запасаться провизией.

И все эти вести с быстротой молнии разносятся по городу. И 30 тысяч человек с ужасом ждут, что их вот-вот пустят нищими.

И воспоминания о пережитых бедствиях, сплетаясь с ожиданиями грядущих, создают ужасную, мучительную атмосферу паники.