Бальзак, Мериме, Мопассан, Франс, Пруст. Перевод с французского Елены Айзенштейн - Проспер Мериме

– Ах! так ты меня любишь, – ответила она, утопая в слезах.

После перенесенного страдания в ней отсутствовала сила, чтобы скрыть свою радость.

– О! оставьте мне ее на минуту, – сказал старый художник, – и вы сравните с ней мою Катарину. Да, я согласен.

В возгласе Френофера была еще любовь. Кокетством казалось его чувство к подобию женщины; он испытывал триумф заранее, прежде чем красота образа должна будет одержать верх над настоящей юной девушкой.

– Не позволяйте ему говорить, – воскликнул Порбю, ударив по плечу Пуссена. – Плоды любви уходят быстро, а искусство бессмертно.

– Для него, – ответила Жилетта, внимательно посмотрев на Пуссена и Порбю, – я не более, чем женщина? – Она подняла голову с гордостью; но когда кинула сверкающий взгляд на Френофера, вдруг увидела своего любовника, занятым созерцанием нового портрета, который он недавно принял за Джорджоне.

– Ах! – сказала она, пойдем! Он никогда не посмотрит на меня так же.

– Старик, – сказал мечтательным голосом Пуссен, которого Жилетта заставила выйти из состояния размышления, – видишь этот нож, я погружу его в твое сердце при первом слове жалобы, которую произнесет юная девушка, я зажгу огонь в твоем доме, и никто не выйдет. Понял ли ты?

Николя Пуссен был мрачен, и его слова были ужасны. Эта решительность и особенно жест юного художника утешили Жилетту, которому она почти простила жертву во имя живописи и его будущей славы. Порбю и Пуссен оставались у двери мастерской и смотрели друг на друга в молчании. Вначале автор Марии Египетской позволил сам некоторые восклицания:

– Ах! она разделась, и он сказал ей подойти к свету. Он ее сравнивает!

Вскоре он замолчал, так как лицо Пуссена сделалось глубоко печальным, и, хотя старые художники не так щепетильны перед тем, что не представляет искусства, Порбюс любовался Пуссеном, таким наивным и прекрасным. Молодой человек держал в руках кинжал и был наготове, и ухо его почти приклеилось к двери. Оба, стоящие в тени, казались двумя конспираторами, ждущими часа поражения тирана.

– Входите, входите, – сказал излучавший радость старик. Мое произведение совершенно, и теперь я могу показать его с гордостью. Никогда живопись, кисти, краски, холст и свет не пытались соперничать с прекрасной куртизанкой Катариной Леско. Проявляя живое любопытство, Порбю и Пуссен вбежали на середину покрытой пылью огромной мастерской, где все было в беспорядке, тут и там они видели картины, висевшие на стенах. Они остановились прямо перед полуобнаженной фигурой женщины, в натуральную величину, которой оба стали любоваться.

– Ох! Не занимайтесь этой ерундой, – сказал Френофер, – этот холст я использовал, чтобы отработать позу, эта картина ничего не стоит. Вот мои ошибки, – повторил он им, показывая великолепные композиции, развешанные на стенах вокруг них.

Порбю и Пуссен, изумленные этими словами по отношению к увиденным ими произведениям, стали искать обещанный портрет и не находили его.

– Э-э, хорошо, вот! – сказал им старик, чьи волосы были в беспорядке, чье лицо пламенело, от невероятной экзальтации, глаза искрились, и он напоминал молодого человека, пьяного от любви.

– Ах! ах! – воскликнул он, – вы не ожидали такого совершенства! Вы были перед женщиной, и вы искали картину. Есть такая глубина в этом полотне, воздух такой подлинный, что вы не можете больше отличить воздух, который нас окружает. Где же искусство? Пропало, исчезло! Вот сами формы молодой женщины. Разве я не сумел хорошо ухватить цвет, жизнь линий, которые, кажется, заканчивают части тела? Не есть ли это сам феномен, как мы представляем объекты, существующие в атмосфере, как рыбы в воде? Восхититесь, как выделяются контуры на фоне! Не кажется ли вам, что вы можете провести рукой по этой спине? В течение семи лет я работал над эффектом сочетания света и объектов. И эти волосы… свет не затопляет их, не так ли? Но она дышит, я полагаю… Эта грудь, видите? Кто не хотел бы обожать ее, склонив перед ней колени? Трепещущая плоть. Она сама подойдет, подождите.

– Вы что-нибудь определили? – спросил Пуссен Порбю.

– Нет. А вы?

– Ничего.

Два художника оставили старика в его экстазе, посмотрели на свет, отвесно падающий на полотно, которое он им показывал, не нейтрализует ли он все эффекты. Они стали анализировать живопись справа, слева, прямо перед собой, наклонившись и поднявшись.

– Да, да, это хороший холст, – сказал Френофер, неправильно поняв цель этого скурпулезного изучения. – Держите, вот рамы, мольберт, наконец, вот мои краски, мои кисти. И он стал сравнивать щетину кистей, которые он доставал с наивным движением.

– Старик играет с нами, – сказал Пуссен, возвращаясь к рассматриваемому полотну. – Я не вижу ничего, кроме смущенного цвета, собранного и помещенного беспорядочного множества странных линий, которые формируют стену живописи.

– Мы обмануты, видите? – повторил Порбю. Приблизившись, они заметили в углу, с краю, холст, в котором обнаруживался хаос цветов, оттенков, неясных ньюансов, туманное бесформенное пространство, но с очаровательными ступнями, с живыми ногами! Они окаменели в восхищении перед фрагментом, в котором скользило нечто невероятное, но медленно и постепенно разрушавшееся. Эта нога появилась там, как торс какой-нибудь паросской мраморной Венеры, которая возникла среди обломков сгоревшего города.

– Там, ниже, женщина, – сказал Порбю, обращаясь к Пуссену, следившему за цветом, который старый художник последовательно накладывал, стремясь совершенствовать свою живопись.

Два художника неожиданно повернулись к Френоферу, начиная понимать, хотя и смутно, экстаз, в котором он жил.

– Это настоящая вера, – сказал Порбю.

– Да, мой друг, – ответил старик, придя в себя, нужна вера, вера в искусство, в течение долгого времени нужно жить с предметом, чтобы создать подобное творение. Некоторые из этих теней мне стоили большого труда. Смотрите, на щеке, под глазами, легкая полутень, если вы наблюдаете натуру, вам это покажется почти непередаваемой. Эх, хорошо, верите ли вы, что этот эффект мне стоил неслыханной боли, которую я передал? Но также, мой дорогой Порбю, посмотрите внимательно на мою работу, и вы лучше поймете, что я хочу сказать о способе обработки деталей и контуров.

Посмотрите на освещение груди, и вы как будто коснетесь и почувствуете сильно загрунтованные блики. Я достигаю приближения к истинному свету и комбинирую сверкающую белизну ясных оттенков, и, как в противоположной работе, стираю выступы и шероховатости мазков; я мог лелеять контуры моей фигуры, ныряя в полутона, почти избавленные от идеи рисунка и искусственных средств, придавая фигуре природные вид и объем. Приблизьтесь, и вы лучше увидите эту работу. Издали это исчезает. Чувствуете? Там это, я полагаю, заметно.

И кончиком кисти он указал двум живописцам на ясного цвета мазки.

Порбю, повернувшись к Пуссену, ударил старика по плечу:

– Знаете ли вы, что перед нами величайший художник? – сказал он.

– Он еще больше поэт, чем художник, – серьезно ответил Пуссен.

– Там, – повторил Порбю, касаясь холста, – заканчиватся наше земное искусство.

– А здесь пропадает в небе, – сказал Пуссен.

– Сколько наслаждения в куске холста! – воскликнул Порбю.

Старик не отзывался и улыбался своей воображаемой им женщине.

– Но рано или поздно он определит, что за его холстом ничего нет, – сказал Пуссен.

– Ничего за моим холстом? – повторил Френофер, глядя прямо на двух художников и на картину, о которой шла речь.

– Что вы сделали! – ответил Порбю Пуссену.

Старик с силой схватил руку молодого человека и сказал ему:

– Ты ничего не видел, деревня! молокосос! монстр! болван! бастард! Зачем ты сюда явился? Мой дорогой Порбю, – продолжал он, обращаясь к художнику, – вы тоже, вы разыгрываете меня? Ответьте, я ваш друг, скажите, я испортил мою картину?

Порбю стоял в нерешительности, не осмеливаясь ничего сказать, но тревога на побелевшем лице старика была так сильна, что он показал на холст и сказал:

– Видите!

Френофер созерцал свою картину несколько мгновений и заколебался.

– Ничего, ничего! И это работа десяти лет!

Он сел и заплакал.

– Я глупец, безумец! У меня не было ни таланта, ни способностей, я не более, чем богатый человек, торговец, и мне нечего продать! Я ничего не создал.

Сквозь слезы он созерцал свой холст, вдруг поднялся с гордостью и кинул на двух художников сверкающий взгляд.

– Клянусь кровью, телом, головой Христа, вы ревнуете, вы хотите, чтобы я поверил, что она испорчена, чтобы украсть ее! Я вижу сам. Она волшебно-прекрасна.

В этот момент Пуссен услышал плач Жилетты, забытой в уголке.

– Что ты, мой ангел? – спросил художник, внезапно превращаясь в возлюбленного.