Пожирательница гениев - Мизиа Серт

Поззи — блестящий человек, имеющий склонность к таинственному. Он создал секретное общество «Лига Розы». Женатые члены «Лиги» не имели права являться на ее собрания со своими половинами. Эта мера была продиктована элементарной осторожностью: устав позволял членам «Лиги» говорить и делать решительно все[50].

К этому обществу относились крайне серьезно. Нужно ли говорить, до какой степени оно занимало мое воображение?.. Я все время размышляла о нем долгие недели в Сакре-Кёр, откуда меня отпускали только раз в месяц. Тогда я снова встречалась со своим маленьким братом Сипой. Родной сын мачехи, он имел самые прекрасные в мире игрушки. Мне было запрещено дотрагиваться до этих сокровищ, заполнявших его комнату. Моя крестная, графиня Замойска, потерявшая дочку моего возраста, относилась ко мне с большой нежностью. Каждое лето она посылала роскошные подарки. До сих пор с восхищением вспоминаю большую куклу, почти с меня ростом, одетую в каштановый и зеленый шелк. Я назвала ее Розой. Она закрывала глаза и говорила голосом, трогающим меня до глубины души: «Папа, мама». Разумеется, я не могла взять ее в монастырь. Во время нескончаемых месяцев она жила в моих мечтах, и я лихорадочно считала дни, которые мне предстоит прожить без нее. Когда наконец вернулась домой, Розы там не оказалось. Я не сразу поняла: такое страшное несчастье, это невозможно!.. Мне ее вернут, я смогу целовать ее, рассказывать, как страдала без нее… Но нет. Мачеха, по-видимому, встревоженная моей непомерной любовью к единственному существу, которое я могла ласкать, кому-то подарила ее…

В Сакре-Кёр я буквально ничему не научилась. Из-за маленькой золотой пластинки, которую меня заставили надеть, чтобы выпрямить зубы, я сюсюкала и бормотала так, что преподаватели перестали спрашивать: каждый раз, когда я отвечала, раздавался взрыв смеха всего класса. Как только опасность миновала, я сняла злосчастный «аппарат».

Одеваясь по утрам, я ловко скатывала ночную рубашку и подкладывала ее сзади под платье, чтобы получился турнюр, который носили взрослые.

«Мари Годебска, немедленно уберите этот турнюр!» — кричала славная монахиня, обязанная следить за нашей формой. На следующее утро я снова его надевала.

Одна из моих маленьких подруг слыла мастером в искусстве ловить мух. Внимательно наблюдая за этими насекомыми, она находила точное место, где их надо было проколоть иголкой так, чтобы они не умирали. Потом нанизывала их на нитку и делала живое колье, приходя в восторг от ощущения, которое вызывало прикосновение к ее коже этих трепещущих крылышек. Мне это было отвратительно до тошноты. Может быть, ее вдохновляли «Беды Софи»[51]…

Раз в неделю нам давали урок манер. Учителем был маленький старичок, который, вооружившись небольшой скрипкой, учил нас реверансам, вальсу и кадрили.

Реверанс был церемонией, имевшей разнообразные и четкие нюансы: начиная от глубокого придворного (шесть шагов вперед, четыре назад с приседанием на четвертом шаге — этот реверанс следовало делать только в дни посещений; он наводил ужас на многих маленьких девочек, так как надо было, не оборачиваясь, закрыть за собой дверь) до простого приседания на месте. Миниатюрная скрипка превращалась тогда в палочку дирижера, чтобы управлять нашими движениями, а маленький старый господин — в важную особу, которую мы должны приветствовать. Разные манеры и интонации, с какими следовало произносить «здравствуйте», «до свидания», обращаясь к выше- или нижестоящему, требовали также бесконечных репетиций. «Здравствуйте», за которым следовало «месье», было бесспорным знаком, что мы имели дело с тем, кто считался ниже нас.

Единственным счастливым днем недели был четверг, когда, сопровождаемая монахиней, я ездила к Форе, который давал мне уроки фортепиано. Осталось загадкой, почему мачеха, обычно окруженная посредственностями, выбрала в учителя этого исключительного музыканта. Он страстно увлекся нашими занятиями, а его удивительные уроки дали мне такую глубокую любовь и знание фортепиано, что всю жизнь играть на нем доставляет мне огромную радость.

Первый раз Форе увидел меня в Вальвене, где отец купил дом рядом с домом Малларме. Он услышал, как я играю, когда мне было шесть или семь лет, и был так поражен, что попросил родителей доверить ему мое музыкальное образование. Это одна из больших удач моей жизни. Его уроки главным образом заключались в том, что он играл для меня. Форе быстро понял, что я легко схватываю и запоминаю все нюансы его искусства. По одной излюбленной им фразе из сонаты Бетховена я поняла раз и навсегда, что такое вдохновение.

Доброта Форе, радость, которую я читала в его глазах по мере того, как делала успехи, были единственной светящейся точкой в мрачном туннеле, каким мне представлялось пребывание в Сакре-Кёр.

Одно воспоминание отмечает шестой год в монастыре. Поздно ночью меня разбудили. Одели и, ничего не объясняя, повезли к отцу на улицу де Прони. Дом был заполнен людьми, говорящими тихо и благоговейно, как в церкви. Умерла мачеха. Меня силком потащили в комнату усопшей. Я дрожала от страха. Первый раз в жизни я увидела смерть.

— Поцелуй ее, — сказал, рыдая, отец.

У меня стучали зубы. Я чувствовала, как кровь стынет в жилах. Пришлось подтолкнуть меня к кровати. Страх, который я испытала, целуя ее, помню до сих пор. Она, мертвая, пугала меня еще больше, чем живая.

Отец относился к смерти так же, как и я. Мысль провести ночь возле покойной жены была для него так невыносима, что он попросил побыть вместе с ним маркизу де Говилль. По правде говоря, она была его любовницей…

Я совершенно уверена, что отец ни в какой мере не считал это неуместным и неприличным. Так же, как после смерти моей матери он убежал из Петербурга и искал убежища у мадам Натансон, так и теперь он бежал от смертного ложа своей второй жены к мадам де Говилль — таким уж он был. Спустя некоторое время отец женился на ней.

Мачеха завещала мне триста тысяч франков и все свои бриллианты. Деньги я получила, выйдя замуж, но бриллианты, прекрасные солитеры, присвоила маркиза. Что касается отца, то, женившись, он переехал к ней на улицу де ла Помп, оставив дом на де Прони детям мадам Натансон.

Теперь раз в месяц я приходила из Сакре-Кёр на улицу де ла Помп. Новая мачеха быстро завоевала мое сердце. Она разговаривала со мной с нежностью, в которой я так нуждалась, и я страстно ее полюбила. Из монастыря посылала ей письма, полные обожания.

Нашу корреспонденцию, естественно, проверяли. Меня вызвала одна из настоятельниц. Перед ней лежало несколько листков, на которых я узнала свой почерк. Глядя на меня своими добрыми глазами, она очень мягко сказала: «Дитя мое, только Бога можно так любить. Будьте осторожны. Если вы будете и дальше в жизни так любить, это убьет вас».