Корень и дикий цветок - Арон Тамаши

Задумавшись, он сидел и согласно кивал, не видя и не слыша, как сапожник набивает на башмаки подковки: округлые, в форме месяца, — на каблук, горбатые, не больше бобового зернышка, — на носок.

— На льду-то теперь осторожнее! — предупредил сапожник.

Услышал ли старик, нет ли — во всяком случае, ничего не ответил. Но едва ли слова сапожника отозвались в нем громче, чем в стволе дерева шелест крыльев пролетающей мимо птицы. Оно и неудивительно, если в это время одной из ветвей, то бишь правой рукой, старик снова пытался поймать что-то в воздухе.

Он озабоченно вертел головой, осматривая пространство вокруг стула, на котором сидел.

— Что-нибудь потеряли? — спросил сапожник.

— Палку.

— Какую палку?

— Из дикой вишни.

— Сюда вы без палки пришли.

— Без палки?!

— Без.

Старый Тима поднялся и, наморщив лоб, стал прикидывать, как такое могло случиться. Из дому он вышел с палкой, это точно. Потом зашел к Колокану и, когда Фирко предложил ему сесть, вроде прислонил палку к краю стола. Да, похоже, что там и оставил, потому что на улице, когда вышел из сельсовета, ощущал в правой руке какую-то непривычную пустоту. Потому и пальцами шевелил! Не о подковках на каблуки, а о палке забыл и никак не мог вспомнить. Но все-таки хорошо, что зашел к сапожнику, подковки-то давно набить собирался; и вот, выходит, не забудь он палку у Колокана, глядишь, не всплыло бы и это в памяти.

Морщины на лбу разгладились, взгляд прояснился.

— Там и забыл.

— Где?

— У Колокана в конторе.

— Так вернитесь и заберите.

Как горячие угли на ветру, вспыхнули глаза старика, отчаянное упрямство и страх отразились в них.

— Ноги моей больше там не будет! — произнес он.

С тем и отправился домой.

Ветер дул прямо в лицо, обжигая щеки; тут и там небо заволокли облака, неспешно кочевавшие с востока на запад. Местами, где в полдень особенно припекало солнце, и теперь еще чуть слышно всхлипывали быстрые ручейки, но стоячую воду лужиц уже обрамляли тонкие кружева льда. Тихо было вокруг; звери и птицы спешили домой, спешил куда-то и ветер, он все крепчал, а вместе с ним крепчал и мороз.

Когда старик добрался до дому, уже смеркалось.

— Плохие новости, деда? — спросила Тези.

— Хорошего мало, — вздохнул старик.

— И ветер что-то разгулялся.

— Да, задувает со всех сторон.

Таким мрачным он еще не бывал, отметила про себя Тези. Это не обычная осенняя грусть, когда от плохой погоды и у старика портилось настроение. Видно, дела совсем плохи. Что-то неумолимое, страшное поразило не листву и не ветви, а самые корни. Кабы не так, то хоть изредка прояснялся бы взгляд, отступала тоска. Прежде, когда, бывало, находила на него грусть или был он чем-нибудь раздосадован, девушка пыталась развеселить его тем, что сама начинала смеяться. Вот и теперь она засмеялась — весело, звонко, — но старик даже не улыбнулся.

— А у меня ужин готов, — помолчав, сказала она.

— Спасибо.

— Снимайте-ка стеганку, давайте я помогу.

— Не надо.

— Вам холодно?

— В хлев пойду загляну.

Как странно: только вошел — и сейчас же в хлев. Будто овцы с коровой там ждут не дождутся.

— Я их покормила, — сказала Тези.

— Я не за этим.

— За чем же?

— Другое есть дело.

Он что-то скрывает, что-то серьезное, подумала девушка. Но что же это за тайна такая? Отдал, как и собирался, Чако в кооператив? Если так, то понятно — как не горевать. Но ведь ей же там лучше будет, в хлеву-то не сегодня завтра с голоду околеет.

— Даже чаю не выпьете?

— Ну разве что чаю.

Старик прошел к столу, сел и, сняв шапку, положил на колени.

— Как у вас башмаки цокают! — удивилась Тези.

— Подковки набил, — ответил старик.

Девушка удивилась еще больше: что это вдруг нашло на дедушку? Прежде локоть на стеганке продерет и неделями ходит, не замечает. А тут ни с того ни с сего подковки набил! И не весной, не летом — среди зимы, когда кругом скользко, когда под застрехой сплошь наледи от капели!

Стало быть, что-то стряслось.

— Налить вам в чай палинки?

— Налей, внученька. Только черничной, черной.

Тези налила и подсела к столу рядом с дедом. Она смотрела на него и улыбалась, надеясь улыбкой его успокоить, отвлечь, чтобы не заметил, как дрожит она, будто пламя свечки на сквозняке. Сжав руки в кулачки, Тези старалась выглядеть веселой и беззаботной, а про себя твердила: крепись, улыбайся, сколько сил хватит!

— Принеси колокольчик, — сказал старик.

Девушка подумала, что ослышалась.

— Колокольчик?!

— Да, старый, что в горнице на полке.

А это уж совсем небывалое дело, поразилась Тези. Никогда не напоминал он ей, где что лежит — колокольчики ли, другие какие вещи; все она помнит, все в доме знает. Когда в шестидесятом, во время поста, отелилась Чако, не кто иной, как она отыскала где-то дробины, чтоб подкалить для коровы овес. Так же и с другой мелочью. Однажды понадобились подковные гвозди, так не нашлись бы, не будь ее. Дедушка — хозяин бережливый, что сегодня не нужно — припрячет, но назавтра уже и не вспомнит куда.

Однако ничего этого Тези не сказала, а молча сходила в горницу и принесла колокольчик.

— Этот?

— Он самый, внученька.

— Зачем он вам?

Старик не ответил; левой рукой бережно взял колокольчик за кольцо, а правой — за язычок, чтобы не звенел, приподнял, молча оглядел, затем опустил.

— Еще от отца моего остался, — сказал задумчиво.

— Мне он, значит, вроде прадедушки? Праколокольчик! — засмеялась Тези.

— В те времена его лютней звали.

— Правильно, и лютнисты вешали себе лютни на шею.

— Какие такие лютнисты?

— Бродячие музыканты. Ходили по деревням и песни пели о героях.

Старый Тимотеус закивал; казалось, на глаза ему вот-вот навернутся слезы, потому что, кивая, он часто моргал.

— Этот тоже споет, — сказал он.

— О чем, деда?

— О героях.

— О каких? Я вас не понимаю, — удивилась Тези.

— О волках и о Чако, — ответил старик.

От внезапно нахлынувшего волнения Тези вскочила. Теперь было совершенно ясно, что там, в деревне, произошло что-то непредвиденное. А может быть, просто холодный ветер так застудил дедушке голову, что все ему видится в мрачном свете? Не находя себе места, она шагала из угла в угол по маленькой комнатке и вдруг бросилась к дедушке. Нежно сжав теплыми ладонями его голову, пристально посмотрела ему в глаза.

— Наша корова им не нужна?

— Не нужна.

— И вы решили, пусть ее волки съедят?!

Старый Тима поднялся и ощутил, как до боли сжалось что-то внутри; подобного с ним давно уже не бывало. Может, это от ветра, который бушевал за окном и пронзительный свист которого резал слух даже в доме? Или это нервный озноб от накопившихся за день и хлынувших через край волнений? Но вполне возможно, что старика поразила внучка, которая не просто понимает все с полуслова, а видит, читает мысли.

— Повешу ей колокольчик на шею, — сказал он.

— А потом?!

— Привяжу ее к дереву на краю леса.

— Ну а потом?!

— Будем ждать, когда лютня заплачет.

Фраза будто застыла в тишине; старик и девушка, не отрываясь, пристально вглядывались друг другу в глаза. Во взгляде старика смешались отчаяние и боль, во взгляде девушки — отчаяние и мольба. Неожиданно Тимотеус встряхнул колокольчик, и он зазвенел безнадежно и глухо — так сыплются комья земли на крышку гроба.

От этого звука ноги у Тези подкосились, она села за стол и уткнулась лицом в ладони.

— Вот так он и зазвенит, — сказал старик.

— Но ведь бог-то все слышит! — не поднимая головы, с горечью воскликнула девушка.

На мгновение старый Тима даже растерялся от этих слов, но взял себя в руки и твердо сказал:

— С его ведома делается.

И вышел из дому.

Уже стемнело, вечер стоял угрюмый и ветреный. Промозглый северный ветер, завывая, стремительно вырывался из леса, во дворе, огибая дом, притормаживал, взвизгивал и, пройдясь под окнами в дьявольской пляске, уносился прочь. Облака скрылись. Звезды ярко сияли, и луна, освещенная солнцем уже более чем наполовину, неспешно приближалась к вершине небосклона. Лес виднелся отчетливо, у крайних деревьев легко было различить даже ветви, усыпанные снегом; но чем дальше вглубь, тем запутаннее становились их черные линии, постепенно сливавшиеся и уходившие в полную тьму. Зато сосульки сверкали одинаково весело что на застрехе дома, что на обвислых краях соломенной крыши сарая.

Раз или два звякнул вдали колокольчик, но пока еще сдержанно, кротко.

— Повел! — сказала Тези.

Однако головы не подняла.

По-прежнему, опустив голову на руки, сидела она за столом; в таком положении и застал ее дедушка, когда вернулся. Старик вздохнул — вздох его будто донесся из-под опавшей листвы, — но ничего не сказал. Положив шапку на угол стола, а стеганку повесив на спинку стула, он сел напротив внучки.