Наши мистики-сектанты. Александр Федорович Лабзин и его журнал "Сионский Вестник" - Николай Дубровин

Каждый усваивал великие истины по-своему и можно безошибочно сказать, что разнообразных толкований было столько, сколько было последователей мистицизма.

«Хотя я, говорит современник [37], весьма мало понимал в «Приключениях после смерти» и в «Тоске по отчизне» (Юнга Штиллинга), но это-то самое и подстрекало меня. Мне хотелось добиться смысла аллегорий, которыми наполнено второе сочинение, отыскать ключ к таинственному содержанию первого. Третья книга оказалась доступнее моему уму-разуму. Это было одно из творений г-жи Гион, розданное в награду лучшим гимназистам на экзамене, «Легчайший способ молиться». «Божественная философия» дю-Туа, данная мне Петровым (студентом богословского курса Рязанской семинарии) была истинным сокровищем. Мистический пафос автора поразил меня. Я погрузился в ее чтение, тщетно стараясь понять смысл ее содержания так же легко и удобно, как понимал гимназические уроки. Особенно искушал мою пытливость «звездный дух», часто упоминаемый в книге. Сколько раз ни перечитывал я страницы, где встречается это выражение, сколько ни ломал головы над его уразумением, ничего не помогало. Я обращался за помощью к Петрову... Увы, и он сознался в своей несостоятельности на этом пункте: звездный дух так и остался для меня загадкой сфинкса».

Большинство увлекавшихся мистицизмом не понимало тех идей, которые развивались мистиками, и довольствовалось одною поверхностью, которая привлекала своей кажущейся простотой, снисходительностью ко всем верованиям и предоставлением полной свободы отдаваться течению внутренних чувств и увлечений.

Увлечения и заблуждения в таких случаях весьма возможны, и люди часто стремятся к цели окольным путем, не видя прямого и кратчайшего. В христианскую жизнь, говорит Василий Великий, вводят нас, конечно, Священные Писания, «но пока по возрасту, не можем изучить глубину смысла их, мы и в других писаниях, не вовсе от них далеких, упражняем на время духовное око, как в некоторых тенях и зерцалах... Посвятив себя предварительному изучению сих внешних писателей, потом уже начнем слушать священные и таинственные уроки и, как бы привыкнув смотреть на солнце в воде, обратим, наконец, взоры к самому свету» [38]. Другими словами, люди часто и долго довольствуются таинственным полумраком и, приучивши мало-по-малу свое зрение к свету, обращают его потом к лучезарному учению Христа, всех примиряющему и успокаивающему. Не то ли же самое было во Франции во время революции?...

II.

Краткая характеристика общества в религиозно-нравственном отношении. — Наплыв эмигрантов и влияние их на русские нравы и обычаи — Французомания. — Меры правительства против иностранных учителей и гувернеров — Религиозная пропаганда против православия и ее последствия.

Верующие и неверующие французы, — все те, которые во время революции желали избавить свою голову от гильотины, искали спасения вне пределов отечества. В первый период революции бежали неверующие, люди пропитанные учением философов и энциклопедистов, разносившие повсюду безверие и сомнительную нравственность. Во второй период покинула Францию вся знать: графы, маркизы и виконты, с их тонкими аристократическими манерами и изящным вкусом. Самые громкие французские фамилии: принцесса де-Тарент, герцоги: Грамон, Ришелье, Полиньяк, Брольё, графы: Блакас, Дама, Шуазель-Гуфье, Сен-При и многие другие появились в России.

Ближайшая соседка Франции — Германия не только недоброжелательно смотрела на чуждых ей выходцев, но, напуганная учением Канта, заставила многих и своих профессоров закрыть кафедры философии в удалиться в Россию [39]. — В числе таких выходцев были: Фесслер, приглашенный в С.-Петербургскую духовную академию для преподавания еврейского языка и древностей греческой, римской и российской церквей; Буле — в Московский университет; Паррот — в Дерптский, Якоб — в Харьковский и другие. Харьковскому университету в особенности посчастливилось в этом отношении, и в самом начале его существования многие из профессоров были иностранцы, преимущественно выходцы: Шад был бежавший бенедектинский монах католического монастыря, в монашестве патер Роман; профессор Дюгур, переделавший свою фамилию в Дюгурова, был француз, бежавший из Парижа [40]. — Между нимй попадались люди сомнительных знаний и нравственности. «Отовсюду пишут, говорит преосвященный Евгений [41], что профессоры спились с кругу и от большого жалованья не хотят думать об успехах. Даже и на Московский университет в этом же жалуются».

Подобные лица были удалены впоследствии, но в начале столетия приняты как желанные гости и подходящие наставники для возрастающего поколения. Нуждаясь в профессорах и не имея своих, русское правительство принуждено было искать их в иностранных государствах. Люди вполне образованные, ученые и нравственные редко соглашались оставить свое отечество, и потому только люди посредственные и часто порочные являлись в Россию, чтобы предложить за деньги свою мнимую ученость. Но воспитание, писал неизвестный нам современник [42], есть «основание частного и государственного благоденствия, а y нас не будет совершенного морального образования, пока не будет русских хороших учителей, которые единственно могут вселять в юное сердце чувства и правила доброго россиянина. Никогда иностранец не поймет нашего естественного или народного характера и следственно не может сообразоваться с ним в воспитании; никогда он с чувством не скажет слова о России, об ее героях, народной чести и не воспалит в ученике искры патриотизма. Иностранцы весьма редко отдают нам справедливость. Мы их ласкаем, награждаем, а они, выехав за курляндский шлагбаум, смеются над нами или бранят нас, выдумывают соблазнительные анекдоты и печатают нелепости о русских».

Изыскивая средства, как бы заменить иностранных учителей русскими, современник предлагал воспитывать для этой цели мещанских детей при кадетском корпусе, а до тех пор, говорил он, «не будет надежды когда-нибудь обойтись без иностранцев». Предложение это, более чем справедливое, могло дать плод только в будущем, а в то время, когда оно высказывалось, Россия покрывалась «пеною», которую выбрасывали в нее «политические бури соседних стран».

«Перебежчики эти, писал граф Иосиф де-Местр [43], приносят сюда (в Россию) одну наглость и пороки. Не имея ни любви, ни уважения к стране, без связей домашних, гражданских или религиозных, они смеются над теми непрозорливыми русскими, которые поручают им все, что есть дорогого y них на свете, т. е. своих детей».

Но Россия, по едкому замечанию мисс Вильмот, была еще тогда настолько неразвита, что отличалась добродетелью гостеприимства и сделалась убежищем всех, кто не находил себе приюта на Западе. Вместе с знаменитостями политическими и литературными, явились парикмахеры, модистки, преступники, побывавшие на галерах, беглые солдаты, лакеи и проч.

«После чумы, говорит Бантыш-Каменский, вспоминая то время, на Москву напала другая зараза — французолюбие; много французов и француженок наехали с разных сторон, и нет сомнения, что в числе их были люди очень вредные», находившие для своей пропаганды давно уже подготовленную почву. Французские эмигранты с удивлением нашли y нас людей, которые лучше их самих знали дела их родины, изучали Руссо и речи Мирабо.

Вместе с французским языком и литературою проникли в Россию и современные идеи философов и энциклопедистов и нашли себе, более чем где-либо, поклонников-фанатиков и самых ярых последователей.

Французская философия давала излишнее доверие к человеческим силам и убеждение, что человек сам по себе может достигнуть счастья и быть устроителем собственной судьбы, если обладает только разумом. — Проповедник этих идей — Вольтер, пользовался у нас большим уважением и популярностью и, к сожалению, преимущественно среди тех, которые знали о нем по наслышке и не были достаточно знакомы с его произведениями. Издали все кажется привлекательнее и интереснее; с приближением или знакомством многое изменяется. Граф Шувалов прожил в Фернее y Вольтера более двух недель и после того много убыло y него уважения к французскому философу [44]. Тем не менее, большинство русских преклонялось перед Вольтером, и библиотеки образованнейших русских людей того времени, занимавших важные государственные должности, были переполнены книгами французских писателей ХVІІІ века.

Император Павел старался изгнать французов из России, усилил цензуру и в апреле 1800 года запретил ввоз иностранных книг и даже нот. Тогда же было воспрещено отправлять за границу молодых людей для воспитания, и часть общества, послушная велениям императора, перестала хвастаться вольнодумством. «Влияние повелителя, говорит г-жа Сталь, здесь (в России) до того сильно, что с переменою царствования могут измениться понятия о всех предметах». В литературе хотя и говорили теперь о Вольтере, но уже об «изобличенном» или «обнаженном», и стали появляться переводы разных религиозных сочинений; но рядом с ними, при помощи контрабанды, проникали в Россию и запрещенные книги. «И так как идти на такой риск, говорит Шторх, какой связывался с ввозом книг, стоило только для самых пикантных вещей, то строгость мер была причиной, что из всех литературных произведений приходили в империю только такие, по поводу которых запрещение и было главным образом сделано. Некоторые букинисты, в числе которых были также и эмигранты, занимались этим опасным, но прибыльным промыслом с неслыханной смелостью. Их склады были известны почти всякому и однако не нашлось ни одного доносчика» [45].