Он поет танго - Томас Мартинес

Марио Виргили было тогда пятнадцать лет, и родители отвели его в клуб «Сандерленд», чтобы привить парню любовь к танго. Повзрослев, Виргили думал, что Росси, Гардель, оркестры Троило[27] и Хулио де Каро[28] заключают в себе все богатство этого жанра. В 1976 году жестокая аргентинская диктатура вынудила его покинуть родину, и он провел в изгнании больше восьми лет. Однажды вечером, когда Виргили зашел в книжную лавку «Большая простыня», что в Каракасе, он услышал далекие аккорды танго «Рука в руке» и вдруг почувствовал неодолимую ностальгию. Эта мелодия звучала в его памяти долгими часами, в бесконечном настоящем времени, которое никак не хотело уходить. Виргили слышал это танго сотни раз, в исполнении Гарделя, и Шарло, и Альберто Аренаса, и Гойенече. Но все-таки голос, обосновавшийся у него в голове, был голосом Мартеля. Мимолетный эпизод одного субботнего ноябрьского вечера в клубе «Сандерленд» превратился для Виргили в дыхание вечности.

В те годы люди пропадали тысячами, и певец тоже как-то потерялся в рутинных делах похоронной конторы, где он работал по семьдесят часов в неделю. Поскольку лотереи были легализованы, хозяин сменил специализацию и соорудил в глубине своего заведения, прямо на пустующих гробах, столы для игры в покер и баккара. Мартель обладал способностью предвидеть, какие карты выпадут в очередном розыгрыше, и с помощью системы жестов давал знать сотрудникам похоронной конторы, как им следует играть. К карточным столам толпами стекались безработные и служащие, и было там столько напряженного ожидания, столько желания укротить непокорную фортуну, что Мартелю становилось стыдно, что он способствует разорению этих отчаявшихся людей.

Весной 1981 года по приказу какого-то полковника заведение прикрыли. Хозяин похоронной конторы был осужден, однако его освободили вследствие неких судебных ошибок. А вот Мартель провел шесть месяцев в тюрьме Вилья-Девото. Это несчастье сделало его еще более маленьким и тощим. Скулы приобрели резкие очертания, глаза вытаращились и потемнели, однако голос его остался прежним, нечувствительным к болезням и поражению.

Виргили, который в Венесуэле работал продавцом энциклопедий, вернулся на родину, вошел в долю с двумя друзьями и открыл книжную лавку на улице Коррьентес, по соседству с еще двумя или тремя десятками таких же магазинчиков, поэтому в покупателях недостатка не было. Дело сразу же пошло успешно. Люди в его лавке оставались поболтать до зари, толпясь вокруг столов с уцененными товарами, так что вскоре Виргили пришлось открыть и кафе, где публику развлекали гитаристы и поэты-импровизаторы.

Месяцы шли без всякого порядка, не зная, куда они движутся, как будто прошлое складывало с себя ответственность за будущее. Однажды ночью в 1985 году кто-то из посетителей упомянул о потрясающем теноре, который поет в лавке «Боэдо» за одни только чаевые. Сложно было понять слова его танго, на этом языке давно уже никто не говорил, и смысла он теперь не имел. Тенор аккуратно выпевал каждый звук, однако эти слова было уже не ухватить: Te renqmas a la minora / del esgunfio en el ficardo. И все остальное — или почти все — в том же духе. Иногда среди шести или семи танго, которые он пел за одну ночь, попадались одно или два, которые старейшие слушатели все-таки опознавали, не без серьезных усилий, например: «Я в тесте перепачкался» или «Я твое покинул стойло» — а ведь от этих танго не сохранилось ни записей, ни партитуры.

В первые появления тенора, когда его сопровождал флейтист, его песни были исполнены задора, плотского счастья, вечной молодости. Потом флейту сменил тяжеловесный и тревожный бандонеон, и репертуар певца значительно помрачнел. Устав от песен, которые невозможно было понять, самые убежденные завсегдатаи «Боэдо» перестали посещать это место. С другой стороны, туда начали стекаться слушатели с воображением побогаче, зачарованные голосом, который не рассказывал историй и не рисовал картин, а перетекал от одного чувства к другому — так прозрачно льется музыка в сонатах. Этот голос так же не нуждался в значимых словах, как сама музыка. Он просто выражал сам себя.

У Виргили появилось предчувствие, что этот певец — тот самый, что двадцать два года назад пел в «Сандерленде» танго «Рука в руке». В следующую субботу он отправился в лавку «Боэдо». Когда Виргили увидел, как Мартель по-паучьи пробирается к подмосткам, когда он услышал его пение, он понял, что этот голос избегает всякого рассказывания просто потому, что он сам — рассказ о Буэнос-Айресе, каким он был и каким когда-нибудь станет. Этот голос, подвешенный на тонкой нитке высоких «до» и «фа», как будто бы говорил об избиении унитаристов, о страсти Мануэлиты Росас к своему отцу, о Революции в парке, о тесноте и безнадежности в семьях иммигрантов, об убийствах в Трагическую неделю 1919 года, об обстреле Пласа-де-Майо перед падением Перона, о Педро Энрикесе Уренье, бегущем по улицам квартала Конституции в поисках собственной смерти, о цензурных поправках диктатора Онгании к «Magnificat» Баха, о ворожбе Ноэ, Дейдры и Де ла Веги в Институте Ди Телла, обо всех поражениях этого города, который владел всем и в то же время не владел ничем. Мартель как будто бы добывал дождь из тучи, набухавшей в течение тысячи лет.

Приходите петь в книжную лавку «Задумчивый пройдоха», предложил юноше Виргили, когда Мартель кончил петь. Я смогу обеспечить стабильный заработок вам и вашему бандонеонисту.

Стабильный заработок, подумать только! Я уж думал, таких вещей больше не существует.

Голос, которым певец разговаривал, не имел ничего общего с голосом его песен: этот был какой-то вкрадчивый и неизящный. Казалось, эти звуки издает другой человек, не тот, который совсем недавно пел. На левом мизинце Мартель носил смешное кольцо с камушками и печатками. Вены у него на руках были набухшие, со следами уколов.

Они существуют, заверил Виргили. На улице Коррьентес вас сможет услышать больше народу. Столько, сколько вы заслуживаете.

Виргили не отваживался обратиться к певцу на «ты». А Мартель отвечал ему, глядя куда-то в сторону.

Те, что приходят сюда, не так уж плохи, че. Расскажи, что ты предлагаешь, и дай мне время подумать.

Мартель начал петь в «Пройдохе» в следующую пятницу. Спустя пол года его отвели в «Винный клуб», где он делил афиши с Орасио Сальганом[29], Убальдо де Лио[30] и бандонеонистом Нестором Маркони[31]. Хотя его танго с каждым днем становились все непонятней и древнее, его голос вздымался с такой чистотой, что люди узнавали в нем собственные чувства, которые они когда-то позабыли или утратили, и принимались плакать или смеяться, ничуть этого не стыдясь. В ту ночь, когда в «Винный клуб» пришла Жанна Франко, слушатели стоя аплодировали Мартелю на протяжении десяти минут и могли бы продолжать так еще бог знает сколько времени — если бы желудочное кровоизлияние не отправило певца в больницу.

К гемофилии Мартеля, вызванной недостатком восьмого фактора, прибавился целый букет заболеваний. Очень часто певец страдал от жестоких воспалений или от пневмонии, или покрывался струпьями, которые прятал под макияжем. Никто из его почитателей не знал, что Мартель приезжает на концерты в кресле-каталке и что он не смог бы пройти больше, чем свои обычные три шага по сцене. Рядом с первым занавесом всегда стояла привинченная к полу банкетка, на которую он садился сразу после того, как приветствовал публику легким наклоном головы. Певец уже очень давно был неспособен копировать жесты Гарделя, и хотя больше всего на свете он жалел именно об этом, его манера только выиграла от такой экономии движений и некоторой невидимости, которую обрело его тело. Теперь его голос сверкал в одиночестве, как будто бы в мире не существовало ничего другого, как будто бы не существовало даже бандонеона сопровождения в глубине сцены.

Желудочное кровоизлияние заставило Мартеля два года не показываться на публике. За несколько месяцев до того, как я прилетел в Буэнос-Айрес, Хулио Мартель снова начал петь. Теперь он делал это не по заказу, а исключительно по своему желанию. Вместо того чтобы вернуться в «Пройдоху» или «Винный клуб», где его по-прежнему помнили, певец неожиданно появлялся на милонгах в Сан-Тельмо или в Вилья-Уркиса, или устраивал концерты под открытым небом в любой точке города — для всех, кто оказался рядом. Теперь к его репертуару древнейших танго стали добавляться те, что сочинили Гардель и Ле Пера[32], и некоторые классические вещи Кадикамо[33].

Как-то ночью он пел с балкона одной из гостиниц для тайных любовников на улице Аскуэнага, позади кладбища Реколета. Многие парочки прервали свои страстные лобзания и слушали, как этот всемогущий голос проникает к ним в окна и навсегда омывает их тела песней, языка которой они не понимали и никогда раньше не слышали, но все-таки узнавали, словно бы он явился из их прошлой жизни. Один из очевидцев рассказывал Виргили, что над кладбищенскими крестами и архангелами вдруг возникло северное сияние и что, когда песня умолкла, все вокруг почувствовали, как на их души снисходит безмятежное умиротворение.