Среди обманутых и обманувшихся - Василий Розанов

Так все было устроено в дивном организме плоти, для спасения плоти: как в духе есть свои законы, инстинкты, отдаваясь коим он доходит до гениальности. Семья, учрежденная Богом, — нет, сильнее: человек, сотворенный Богом семейно, — вне всякого сомнения, и развил бы у себя гениальную (по целомудрию и чистоте) семью, не вмешайся сюда злой дух своими „советами“, противоположно „повеявшими“…

„Никаких законов в плоти нет. Плоть — послед грехопадения, в котором рождается человек как греховное существо; и главная, даже единственная его духовная забота должна состоять в освобождении от этого несчастного последа“[5]. И вот для этого — новая поэзия, а за нею — и правила, учреждения, законы, которые вытянули кончик муки, данной Еве в наказание за неповиновение, в длинную веревку, в цепь мучений, которая стала связываться с рождением и в которую запуталось рождение. Оно так странно „благословилось“ и так „от души“ люди ему „порадовались“, что — ежегодно целыми тысячами — матери начали удушать собственных детей! Не известное среди кошек, собак — стало у человеков: видите ли, „в обеспечение женской нравственности“. Женщина, чтобы если не „быть“, то хоть сохранить „вид“ нравственности, — должна задушить рожденное ею дитя. Читатель видит, до какой степени как бы утроенное, удесятеренное „проклятие“ привзошло в человечество после того первого. Но сказано было о подлежавших ослеплению: „Они будут видеть — и не поверят, будут слышать — и не услышат“; хотя мы (говорю о цивилизации) несчастнее и преступнее скотов, но почитаем себя равными ангелам и „почти Богу“…

Два слова о невинности всякой единичной матери, убивающей дитя. В секте хлыстов, проповедующей абсолютное безбрачие, как известно, не рождается детей, вовсе, почти: но изредка все же и на хлыстовок находит „проруха“ и они забеременивают; тогда от плода они избавляются или выкидышем, или бросают рожденное дитя в лесу. Читал я несколько брошюр против хлыстов, изданных, между прочим, „Миссионерским Обозрением“, но там нет ни одного упрека „девице Марье“, „хлыстовке Катерине“. Имен не называется; человеки — не обвиняются. Все обвинение ложится на секту, учение, „веяние“. И основательно. Будем же справедливы и зрячи не к одним противникам, но и к себе: и у великорусского, да и у всех европейских народов детоубийство, очевидно, есть не проступок лица, а грех, и смертный грех (я думаю, по ужасным его чертам, — „сатанинский“ грех), „веяния“…

Злой дух, ставший в вратах рождения, приписал ему хаотичность[6], и он навел несчастнейший и преступнейший испуг на человека — перед исполнением заповедания (единственного!) Божия. „Лучше Мне повиноваться, чем Богу“: не вечное ли это соблазнение злого духа.

Поэтическую иллюстрацию „высокого идеала христианского брака“, какую дали Шиллер и Жуковский, дополним русскою прозаическою картиною. Цитирую газету-журнал „Право“ N 17 за 1903 год:

Екатеринбургский окружной суд. (Истязание беременной жены.) (От нашего корреспондента.) „4 марта в выездной сессии в гор. Ирбите разбиралось дело об истязаниях, мучениях и побоях, нанесенных беременной женщине, последствием которых были преждевременные роды и смерть ее младенца. Сущность дела в следующем: в мае месяце 1901 г. Сусанна Емельянова вышла замуж за молодого парня Илью Артемьева Мурзина; сначала жизнь молодых шла более или менее сносно, но в „Богородицын день“ (22 октября) того же года муж уже порядком „поучил“ свою молодую жену: в их супружескую жизнь вмешалась свекровь Сусанны, Евгения Львова Мурзина, которая невзлюбила свою сноху. Сусанну били чем попало, морили голодом, муж привязывал ее за косы к кровати и держал так привязанную по целым ночам за то, напр., что она (по его собственному показанию) взяла однажды самовольно из сундука 1/2 фунта пряников и отдала их своей матери или не сразу как-то легла с ним спать; на судебном следствии проскользнуло заявление Ильи Мурзина, что жена его по ночам уходила от него, заявление ничем не подтвердившееся.

Сусанна никому не жаловалась, терпела и молчала; с осени 1901 г. выяснилось, что молодой муж Сусанны Илья Мурзин болен сифилисом; в этой болезни он обвинил Сусанну, и побои участились; 4 января 1902 г. он повез ее в больницу в Ирбит, чтоб оставить там, как больную, но в больнице ни врач, ни акушерка, Сусанну свидетельствовавшие, больною сифилисом ее не нашли, а нашли только беременною на пятом-шестом месяце, в больнице ее не оставили, велели везти домой и „беречь ее“. По приезде домой муж, не дав ей обогреться, сдернул с нее платье, а с головы ее шаль и платок, схватил за косы и, бросив ее на пол, начал ее бить за то, что она не осталась в больнице; а свекровь, схватив железный крюк от умывальника, фигурировавший на суде в качестве вещественного доказательства, длиною около аршина, так же стала бить Сусанну этим крюком по чем попало за то же самое; подходила ночь, и Илья опять привязал Сусанну к кровати за косы и, несмотря на мольбы и просьбы несчастной отпустить ее выйти на минутку на улицу, не отвязал ее; старик Артемий Мурзин просил жену свою и сына отвязать Сусанну и сам хотел это сделать, но Евгения Мурзина ему этого не позволила; ночью Сусанна, оставив клок волос, кое-как сама сходила на улицу, а вернувшись, тут же у порога, на голом полу разрешилась мертвым младенцем; и муж, и свекровь были безучастны к этому событию, только старик Артемий побежал за бабушкой-повитухой, та пришла и стала просить воды и тряпок, чтобы привести в порядок роженицу. Но Евгения Мурзина, несмотря на настойчивые требования повитухи, не дала ничего, отвечая: „Не дам я ей, проклятой, ничего, пусть издыхает, как собака…“, и не допустила бабку помочь роженице. Повитуха, видя, что добром с Евгенией ничего не сделаешь и что в доме творится что-то неладное, пошла и привела с собою сотского и десятского, и только при содействии полиции удалось более или менее оказать помощь больной, да и то Евгения Мурзина не дала ни воды, ни тряпок, а Артемий Мурзин все это достал сам; Гликерия Мурзина (повитуха) хотела положить Сусанну, как лихорадочно больную, на печку, но Евгения и этого не позволила и не дала ничего постлать на лавку, и Сусанну пришлось положить на лавку на голые доски. На другой день силой же Евгению заставили истопить баню; в бане бабка, увидя у Сусанны все тело исполосованным, в кровоподтеках, ссадинах и синяках, спрашивала: отчего это у нее? Но Сусанна или молчала, боясь родных, или давала нелепые ответы, как и другим посторонним людям, и только потом уже, некоторое время спустя, объяснила, как ей жилось, и как ее зверски истязали.

Дело не раз откладывалось по болезни Ильи Мурзина; наконец на суд 4 марта предстали болезненного вида молодой парень Илья Артемьев и сморщенная, иссохшая старуха Евгения Львова Мурзины, обвиняемые по 1489, 1491 и 1492 ст. ст. „Улож. о нак.“; виновными они себя не признали; Евгения все время на суде плакала, вздыхала, смотрела на икону и крестилась; присяжные вынесли обоим обвиняемым обвинительный вердикт (Илье дали снисхождение); суд приговорил: Евгению Мурзину к 4 годам тюремного заключения, Илью Мурзина к 4 годам арестантских рот“.

„Уложение о наказаниях“… Судится она по „статьям 1489, 1491 и 1492 улож. о наказ.“: но почему не по „статьям“ (а ведь их много?) „Устава духовных консисторий“, — раз уже „брак есть таинство и судить о нем не принадлежит светской власти, слишком грубой, земной и низменной“, а только духовной. А вот, видите ли: „низменная“-то власть, „земное“-то человечество почувствовало это как злодеяние, возмутилось и пожалело; да и не только пожалело платонически, сердобольно, а и вступилось. Выехали судить дело какие-то „чиновники в мундирах“ и „аблакаты“, люд все презренный, не добродетельный, не небесный: а где же „небесные человеки“? Да рядом с избиваемой — постный суп едят и молоком не балуются. Тощая вермишель тянется в желудке, попахивает грибком — и царство небесное обеспечено. Нет, я серьезно. По настоянию митрополита Филарета московского была выброшена из законодательства (в 40-х годах) статья, установившая развод в случае покушения одного из супругов на жизнь другого. „И брак стал совсем крепок, солиден и свят“. Нет, послушайте: в приведенном случае, который стали судить светские судьи, ведь вовсе еще не содержится „покушения на жизнь“, и такие-то „легонькие“ случаи, ну, простой там грубости и невнимания мужа к жене, можно сказать, и на минуту не заставили обеспокоиться московского владыку и прервать его „воздеяние руку мою“ и т. п. небесную поэзию, слушая которую вся Россия (и мне приходилось) в сладком трепете замирает в Великий пост. Альты-то как заливаются… И свечи, и лампады, и дым ладана. „Не знаем, где стояли, на небе или на земле“, — записали свое впечатление послы князя Владимира от цареградской службы. Но и тогда, около св. Софьи, как теперь около Успения, — всего в нескольких шагах (у нас — в Замоскворечье) те „бытовые“ картинки процветали и все так же не смущали благочестия благочестивых и умиления умиленных… пока не пришли какие-то „аблакаты“, которые „в церковь не ходят, лба перекрестить не умеют“ и все же деревенскую бабу умеют пожалеть лучше „нас“. Право, поймешь которого-то Генриха в Англии, воскликнувшего о назойливом Фоме Бекете: „Кто избавит меня от этого монаха“; поймешь и нынешнего Комба во Франции; и поступок с монастырскими имуществами Екатерины П. Из собственной истории их не поймешь: кажется — „хищение“, „насилие“ и „безбожие“, какой-то хаос, что-то чудовищное. Но из истории замученной этой бабы и того, кто ее судит и кто о ней отказался судить, как о деле „легальном“ и ничего особенного не представляющем (по Л. Писареву: „Не сошлись характерами, и баба ищет нового прелюбодеяния“), — можно понять.