Товарищ Анна - Антонина Коптяева

— Едят вовсю, только я не опухаю.

— Значит, крепкий, а я вот нежный. Тело у меня такое: чуть что и заболит, и заболит. Я уж теперь решил деготком мазаться. Гнус его очень не уважает. — Чулков сам привернул желонку к тонкой стальной штанге и встал у площадки, глядя, как навёртывались остальные штанги, как они опускались в трубу, подхватываемые штанговыми ключами. — Сейчас пробу возьмём, сами посмотрите, — говорил он, не оборачиваясь к инженерам. — На четвёртой линии тоже хорошее золото обнаружено.

— Хорошее? — оживлённо спросил Андрей. — Вот, видите!.. — упрекнул он Ветлугина.

— В некоторых скважинах очень хорошее... Да, вот извольте посмотреть. — Чулков неторопливо достал записную книжку. — Тут у меня всё прописано, до точки.

Промывальщик принял в ведро жёлтую от глины желонку, рывком подал на площадку «бабу» и пошёл к промывальной яме. Инженеры и Чулков, как привязанные, потянулись следом.

— Будет или нет? — тревожно гадал Андрей. — И какое?

Он сам подбирал штат разведки, знал и мастера и рабочих, вполне доверял им и сейчас с удовольствием наблюдал за ловкими движениями промывальщика.

Чулков, пожилой, грузный, сидел на корточках, посапывал трубкой, напряжённо, — внутренно раздражаясь на водянисто напухшие мешки под глазами, — смотрел узкими щелками на дно лотка, где таяла и таяла размываемая кучка породы. Потом он ревниво перехватил лоток, кряхтя, выпрямился.

— Вот! — произнёс он с торжеством в голосе. — Это не баран начихал! — Узловатыми, тупыми пальцами он любовно трогал светлые искорки в чёрных шлихах, приговаривая: — Вот и ещё, и это тоже не баран начихал. А это уж, прямо сказать, настоящее золото.

Андрей нетерпеливо забрал у него мокрый лоток и сам стал ковыряться в нём, рассматривая каждую крошку.

— Правда, настоящее золото, — сказал он и уже веселее посмотрел на Ветлугина, приглашая и его полюбоваться. — Что вы теперь скажете, уважаемый Виктор Павлович?

— Если и дальше так же будет, то неплохо, — ответил Ветлугин, снисходительно улыбаясь торжеству разведчиков, но сам невольно заражаясь их радостным волнением. — Но, как будто немного таких проб взято, — добавил он, точно хотел наказать и себя и их за преждевременное, мальчишеское торжество.

— Как же немного? — обиделся Чулков. — С правой стороны, верно, победнее, а к левому увалу пробы везде дают «золото», Андрей Никитич, недаром толкуют насчёт рудного: все выхода пород с левой стороны обозначаются.

Чулков оглянулся на бур, досадливо крякнул.

— Что там? — спросил Андрей.

— Труба сорвалась, — сказал Чулков, разом омрачённый.

— Часто это бывает у вас? — спросил Ветлугин, пробуя пошатнуть слегка накренившуюся площадку.

— Почти на каждой линии. Резьба тонкая, слабая, как наскочит на боковой валун, так и готово.

— Разбуривать надо, — сказал Андрей.

— Мы и то разбуриваем, да разве уследишь?

— Всё-таки я не очень доверяю ручным бурам, — с неприятной теперь Андрею, откровенной самоуверенностью говорил Ветлугин, шагая по тропинке к жилью разведчиков. — Прямо что-то варварское есть в этой долбёжке чурбаном. Хотя и во всей вашей работе много примитивного... И эта жизнь в лесу: четыре дня прожить и то тоскливо, а если на месяцы... на годы — рехнуться можно. Нет, я бы так не смог!

— Охота пуще неволи, — ответил Андрей с жёсткой усмешкой. — Мне так вот нигде не скучно. Разве только в колхозе... где-нибудь в чернозёмной полосе, где камня даже, чтобы капусту придавить, не найдёшь — там, пожалуй, соскучился бы. А здесь? Страшно трудно, но интересно, захватывающе. И вы меня не дразните зря, а то опять поцапаемся.

— Я не зря. Я же вижу, как вы домой тянетесь. Значит, стосковались! Цветы зачем?

Андрей неожиданно засмеялся, приложил руку к сердцу:

— Тут тёплый уголок! Дочка, Маринка моя.

13

Злые серые оводы толклись и жужжали вокруг старухи-водовозки. Если такому злющему воткнуть хвост-соломинку, то он всё равно полетит, будет жужжать, но кусаться, наверно, не станет.

— Нельзя мучить животных, — сказал как-то папа.

— Мучить нельзя, а соломинку можно, — сказала сейчас Маринка самой себе. — Раз они кусаются. Раз они не полезные. Вот лошадь совсем замучили, — и она посмотрела на водовозку, которая, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, сердито лягала себя под живот.

Маринка сидела на ступеньке крыльца, щурилась от солнца, смотрела, как дедушка Ковба переливал воду из бочки в жолоб, проведённый к стене кухни. За сеткой, вставленной в открытое кухонное окно, как рыба в банке, металась Клавдия.

— Сплетница-газетница! — тихонько запела Маринка, поглядывая то на это окно, то на угол кладовой, из-за которого таинственно манил её приятель Юрка. — Ябеда-беда-беда!

Маринка сияла панаму, сняла туфли, белые с синей полосочкой носки, положила всё это кучкой в углу ступеньки и снова взглянула на кухонное окно.

Там было пусто. Тогда она осторожно стала съезжать с крыльца. Земля под босыми ногами оказалась тёплой, смешно шершавой. Маринка привстала и вдруг, вся замирая от радостного страха, побежала мимо водовозки, мимо молчаливого деда Ковбы.

Юрка и белокурый Ваня сидели на камне за углом кладовки. У Вани была коробка, большая и плоская. В коробке что-то шуршало.

— Покажи, — сразу приступила к делу Маринка, ещё задыхаясь от пережитого волнения, — кто это там ворочается?

— Ишь, какая, — нерешительно возразил Ваня. — Угадай сперва.

— Я в другой раз угадаю.

— Вот ты всегда такая, — укорил Ваня.

Ване самому не терпелось поскорее открыть коробку, и его добрые круглые светлые глаза ясно блестели от предвкушаемого удовольствия.

— Страшные они, — предупредил он шопотом и тихонько приоткрыл крышку.

В щель просунулась чёрная живая нитка, пошевелилась.

— Мы их прямо руками, — похвастался Юрка. — А зубы-то у них какие! Прямо раз, — и пополам. Хоть чего хочешь дай: хоть волос, хоть травину — всё напополам.

— А проволоку?

— Ну, уж ты придумаешь! Ещё скажешь железину!

Юрка взялся за торчащий из коробки ус и вытащил чёрного жука, отчаянно сучившего лапками.

Маринка громко завизжала, сразу забыв о Клавдии. Белое её, с крупным синим горошком платье, короткое и широкое, колоколом опустилось к земле.

— Это волосогрызки. Они кому хочешь плешину сделают, — сообщил Юрка, смуглый и чернобровый, сам похожий на жука; он был старший в компании и всё знал. — Сейчас мы сделаем им клетку с крышей. Вы подождите, а я схожу за ножиком.

Маринка взглянула на него виновато-просительно.

— Мама велела ножик отдать, раз он ворованный...

— Опять насплетничала? Э-эх, ты! Вовсе и не ворованное и не отдам... — Юрка пошёл было за ножом, но тут же метнулся обратно. — Побежали! Крыса идёт!

Мальчишки пустились наутёк, а Маринка села у стены на реденькую травку и краем платья закрыла босые ноги.

Клавдия налетела стремительно, огляделась, придерживая рукой разлетавшийся подол платья, погрозила костистым кулаком вслед мальчишкам.

— Я вас, негодяи! — потом она повернулась к Маринке, всплеснула руками: — Что же это такое, господи! Сидит ребёнок на голой земле, точно беспризорник какой. Иди домой, бесстыдница!

— Не пойду, — сказала Маринка, мрачно глядя, как её приятели перебираются через огородную изгородь.

— А мамаша что сказала? Чтобы ты с мальчишками не бегала, не озорничала.

— Мы совсем не озорничали, — звонко ответила Маринка и другим, сорвавшимся голосом добавила: — Будто поговорить даже нельзя!

— Мариночка, золотце! Вы же целый день в садике играетесь... И всё мало! Разулась зачем-то... Боже мой, какие непослушные дети стали!

Она схватила Марину и потащила её, как котёнка. На крыльце она выпустила её и хотела обуть, но Маринка сказала сердито:

— Я сама умею. Я сама надену. Я сама всё папе скажу.

И Клавдия ушла, оставив её в покое.

Маринка кое-как натянула носки, один пяткой кверху (долго и старательно она обувалась, когда бывала в хорошем настроении), надела туфли и, не застегнув пуговицы, пригорюнилась на ступеньке, глядя на блестевшую под солнцем дорогу.

Дорога дразнила её, уходя неизвестно куда. По ней возвращаются с работы мать и отец, иногда, очень редко, оба вместе, а сегодня нет и нет. Уже кончается длинный-предлинный летний день, а Маринка всё одна сидит на крылечке.

— Противная какая старуха! — прошептала она, чуть не плача. — Ей охота совсем привязать меня. Попробовала бы сама сидеть на ступеньке. Есть нечего? Так тебе и надо, чтобы нечего! А нам в садике всё равно дадут.

Грязно-рыжий воробей смело запрыгал по крылечку. Крохотные его ножки-вилочки выбрасывались обе разом, как заводные.

Маринка едва взглянула на него.