Похмелье - Лев Айзерман

Что за всем этим? Действительные принципиальные просчеты средств массовой информации? Неприятие горестных впечатлений окружающего бытия? Неприятие безнадежности, бесперспективности, бескрылости и безотрадности? Стремление к опорам, к тому, что помогает выстоять, к свету надежды? Тоска по идеалу, по положительному, позитивному?

И здесь я хочу вернуться к сочинениям о современной литературе, написанным в феврале 1964 года. Старшеклассники особо выделили тогда книги, рассказывающие о честных, мужественных, благородных людях. В первую десятку вошли "Судьба человека" Шолохова, "Иду на грозу" Гранина, «Тишина» Бондарева, «Коллеги» Аксенова, "Живые и мертвые" Симонова, "Один день Ивана Денисовича" Солженицына, "До свидания, мальчики" Балтера, повести Айтматова, «Честь» Медынского, рассказы Паустовского. Даже в горькой правде ближе всего им было позитивное, утверждающее человека начало.

Ну а что мы можем сегодня предложить "юноше, обдумывающему житье, решающему, делать жизнь с кого". Зря мы издевались над этими словами Маяковского, ведь они так достоверны педагогически применительно к юности.

VIII

Лет двадцать пять назад ученики девятого класса еще до того, как на уроках мы говорили о Чехове, подарили мне на день рождения молоточек, на ручке которого были написаны слова из рассказа Чехова «Крыжовник»: "Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные…". Я был тронут пониманием роли литературы и предназначения уроков литературы.

Но в последние годы все чаще приходится читать в сочинениях десятиклассников совсем другое. Вот несколько примеров из сочинений последних лет.

1997 год: "Невозможно заставить кого-то думать о несчастии других, если он сам не думает об этом без «молоточка». "Человек с молоточком" не должен стоять около счастливых людей, любой человек имеет право на счастье, и не нужно напоминать о черной болезни, нормальный человек сам будет помнить и переживать". "Что же теперь, чтобы не считать себя плохим человеком, он должен оставить все, к чему стремился всю жизнь, загнать себя в ряды обездоленных? От этого никому лучше не станет, а горе на земле только увеличится". "Он считает, что если у кого-то горе, то реветь должен весь мир. Ставить к каждому счастливому человеку человека с молоточком уже шизофрения".

2000 год: "По моему, хорошо, когда человек счастлив, и непонятно, зачем человеку напоминать о несчастных людях". "Несчастные не должны стоять около счастливых и стучать молоточком, а пытаться что-нибудь сделать, добиваться своего идеала". "Человек всю жизнь стремился к чему-то, в чем-то себе отказывал ради своей цели и в итоге добился того, что хотел. Почему не может обрести он счастье, почему он должен думать о тех, кто по каким-то причинам не смог добиться того же, а не может спокойно сидеть себе и пить чай? Человек должен быть счастлив оттого, что хорошо ему, а не оттого, что хорошо всему миру". "Помоему, хорошо, когда человек счастлив, и непонятно, зачем человеку напоминать о несчастных". "Рассказ Чехова устарел. Все, кем стал человек, это его личная заслуга. Например, моя мама до шестнадцати лет росла в деревне, но все же поступила в институт, и теперь она позволяет мне получить хорошее образование. Она счастлива. И все это ее личная заслуга, и в том, что другая деревенская девочка не смогла поступить в достойное учебное заведение, маминой вины нет. У каждого есть шанс, но надо его правильно использовать".

С годами таких рассуждений становится все больше. В 2000 году — 40 процентов.

В сочинениях подростков многое верно и справедливо. За их суждениями огромные сдвиги в нашей жизни. Ориентиры — чувства, вкусы, образ мыслей, стремления — перемещаются к личному, частному, приватному. На мой взгляд, в этом перемещении устремлений и интересов человека к индивидуальному проявляется очеловечивание нашей жизни. Ведь еще недавно личное благополучие, собственные интересы объявлялись атрибутом чуждого нам буржуазного мира. Теперь хорошо известно, что ревнители этой идеологии к самим себе эти постулаты не применяли. Но нельзя не сознавать, какие тяжелые испытания, издержки, соблазны, деформации ждут нас на этом пути.

Порекомендовал одиннадцатиклассникам прочитать "Чернобыльскую молитву" Светланы Алексиевич. И вот как-то перед уроком вижу у себя на столе письмо. Читаю:

"Лев Соломонович!

Я немного боюсь с вами разговаривать, тем более упрекать вас. Поэтому решила написать. Понимаете, я в пятницу решила прочитать перед сном страниц десять "Чернобыльской молитвы". Но окончилось все тем, что я отложила книгу только тогда, когда прочитала ее полностью, все 224 страницы. На улице уже было светло. В 9 утра мне надо было уходить к репетитору. Но какой может быть репетитор, когда я всю ночь проплакала, с первой страницы до последней. С утра наволочку просто выжимать надо было. Мне просто жить не хотелось. Я два дня ходила под впечатлением и в субботу тоже не могла заснуть. Так вот я хотела бы вас спросить, почему вы не предупредили, какая это книга, почему сделали обязаловку, когда она даже и в программу школьную не входит. И неужели вы считаете, что такую книгу можно читать 16-летнему человеку, когда психика особенно уязвима, нервы расшатаны, когда от недосыпа из-за подготовки к экзаменам в институт кажется, что жизнь отвратительна, а тут еще это. Извините меня, если я немного резка. Я просто посчитала нужным, чтобы вы знали мое отношение к этому. С уважением (Подпись)".

Я сказал, что никакой обязаловки не было, что рекомендовал я эту книгу, потому что не хочу, чтобы мои ученики и их дети через такое или подобное прошли. А главное, я рад, что моя ученица способна проплакать всю ночь над чужой болью.

Однажды, в связи со стихотворением Твардовского "Я знаю, никакой моей вины…", я сказал на уроке, что хотя "никакой моей вины" в том, что учителя у нас по многу месяцев не получают зарплату, нет, но мне, лишь один раз на три дня позже получившему отпускные, стыдно смотреть им в глаза. И когда я рассказываю в 10-м классе о том, как Чехов вместо того, чтобы поехать за границу, отправился в мучительный для него, уже больного, путь на Сахалин, многие в классе смотрят на меня непонимающе.

— А вы-то чем виноваты? — говорят мои ученики, когда я с болью рассказываю о трагических страницах ушедшего времени.

— Хотя бы в том, что не одно десятилетие на уроках по "Поднятой целине" оправдывал коллективизацию и даже раскулачивание.

— Но вы же верили в это тогда?

— К стыду моему, да.

— Не виноват же Котов в том, что идея, в которую он верил и которой был предан, оказалась бесчеловечной, — сказал мне при обсуждении фильма Никиты Михалкова "Утомленные солнцем" один из самых думающих учеников одиннадцатого класса.

Но, естественно, не в учениках, не в уроках литературы, не в школе лишь тут дело. Тут дело в атмосфере нашего времени. Русскую классическую литературу отличает нравственный максимализм, ожоговая реакция на чужую боль, стремление туда, "где униженье, где грязь, и мрак, и нищета" (Блок). Но в наше время все это нередко воспринимается как нечто несвоевременное и чужеродное.

Мне позвонил главный редактор газеты «Литература» и сказал, что одна из опубликованных в ней моих статей разгромлена в газете «Ветеран» профессором Георгием Плисовым как вредная и порочная. Внимательно перечитал свою статью, но так и не понял, в чем же там крамола. Достал газету «Ветеран» с разгромной статьей. Читаю:

"Л.С. Айзерман в статье "Уроки совести" выступает против стремления сегодня найти виновных вокруг себя и не спрашивать с самих себя, его настораживает желание все списать на обстоятельства и все снять с самого человека", — пишет Плисов.

Ах, вот, оказывается, в чем я грешен, идя, по мысли профессора, "вслед за Н. Бердяевым и С. Булгаковым". По крайней мере хоть записали в неплохую компанию.

"Ветеран" — газета левопатриотическая. Но некоторые либералы полностью солидарны с ее автором и даже идут еще дальше. Из статьи Валерии Новодворской в журнале "Новое время":

"Мне показалось, что в лицо мне дышит депрессивная русская литература, наша болотная великая классика (и чем величественней, тем болотней), и эта концентрация из Чехова, Достоевского, Горького, Короленко нисколько не выветрилась за столетие, она сохранилась в народном, интеллигентном сосуде и до сих пор действует как смертельный, парализующий яд…

Конечно, несчастных надо пожалеть, помочь им, ежели кто может, но не ставить в пример. Логично? Несчастье не цель, беда не карьера.

Но это там, на Западе, где логика действует, как квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. А у нас князь Мышкин из романа «Идиот» чуть ли не святой, явная заготовка "делать жизнь с кого". Зачем было делать благородство и доброту такими бессильными и неумелыми, полусумасшедшими и заставлять кончить в клинике для душевнобольных?