Прощальный ужин - Паскаль Лене

Я быстро пошел прочь от этой улицы с красивыми фонарями и направился домой, твердо решив раз и навсегда выбросить Эллиту из головы. Я испытал облегчение, вновь окунувшись в успокоительную своей обыденностью сутолоку бульвара. Мне просто приснился сон, а сейчас я от него пробуждался. Я больше не хотел знать, что происходит за стенами и высокими решетчатыми оградами похожих на мавзолеи домов, и существует ли Эллита где-то еще помимо моего воображения, мне было все равно. Вполне возможно, что она являлась одним из персонажей тех историй, которые, как нам с мамой было известно, тетя Ирэн, пытаясь нас удивить, сочиняла на ходу, предаваясь своей неутомимой болтовне.

Однако на следующий день я вновь очутился на улице с акациями и добрый час ходил взад-вперед по тротуару. И через день, и через два дня: ворота открывались, въезжали или выезжали автомобили, выходил на прогулку китайский мопс на поводке в сопровождении служанки в черном платье с белым передником; песик у каждой акации поднимал лапку, обхватывая дерево словно большая гусеница и натягивая поводок так сильно, что тот, казалось, вот-вот задушит его. Машины подъезжали и уезжали, люди выходили и входили, и все они, вплоть до этой пекинской собачонки с ее астматическим покашливанием, владея одной и той же тайной, были наделены сказочным правом открывать двери этих домов; возможно даже, что собачонка, напоминавшая своими повадками японскую рыбку, принадлежала Эллите. Возможно, проехавший только что лимузин принадлежал барону Линку, а женщина, открывшая ворота вот этого дома, знала девушку или, во всяком случае, время от времени встречала ее. И чем более чужим ощущал я себя на этой улице, приходя в отчаяние при мысли, что мне больше не суждено увидеть Эллиту, тем сильнее была моя потребность возвращаться сюда. Так покинутый любовник находит в холодности и резком отказе возлюбленной лишь все более мощные стимулы, чтобы надоедать ей своим рабским и никчемным присутствием. И каждый мой приход на эту улицу становился как бы отвергнутым призывом, новым признанием в любви, натолкнувшимся на молчание, презрение и пустоту.

Я даже не был уверен, хотел ли я встретить там Эллиту, поскольку одновременно боялся, что она застигнет меня в положении робкого воздыхателя, пришедшего под ее окна, несчастного часового, который пытается упиться предполагаемым ароматом ее присутствия.

И потом есть нечто, чего покинутый любовник или отвергнутый поклонник никак не может допустить. Гоняясь за тенью и ароматом любимой, он рискует внезапно наткнуться (вместо неясных признаков, двусмысленных намеков, которыми подпитывается его страдание) на грубое и бесспорное, столь же очевидное, сколь и неприемлемое доказательство того, что его не любят, рискует встретить в компании своего бесчувственного ангела другого мужчину, счастливого соперника, скорее всего, разумеется, какого-нибудь хамоватого типчика.

И вот на третий или четвертый день я вдруг увидел Эллиту: я узнал ее в девушке, появившейся на другом конце улицы, и сразу понял, что это она, хотя и был не в состоянии разглядеть на таком расстоянии черты ее лица. То была ее походка, ее манера держаться, как бы витая надо всем и над всеми. Есть люди, непохожие на других, словно природа нарисовала их в одно касание карандаша, просто и размашисто. В ней была естественная грация балерины, способность двигаться словно во сне, плывя или скользя над землей. Однако это подобие невесомости, эта легкость парадоксально и пленительно сочетались с какой-то почти крестьянской основательностью: Эллита была ангелом, но ангелом во плоти.

Так что когда на ней вместо уродливой юбки ученицы было надето что-то более приличное, ее длинные ноги приоткрывались и играли при ходьбе, как переливчатая шея лошади.

Рядом с ней, держа ее за руку, шел юноша. Я не был удивлен: разве не для того я каждый день ходил на эту улицу, чтобы убедиться, что кому угодно, но только не мне дано видеть Эллиту, говорить с ней и, может быть, целовать ее? Кому угодно, но только не мне, дозволено приближаться и прикасаться к этому созданию, чье тело соткано из совершенной свободы, а руки и ноги кажутся готовыми распахнуться, словно крылья бабочки.

Она что-то говорила, смеялась, а рука ее лежала в руке ее спутника. Вся она дышала сознанием собственной красоты и спокойной радостью жизни, и мне вдруг захотелось сорвать с нее эту счастливую улыбку, подобно тому, как обманутый муж срывает с руки или шеи изменщицы украшение, которое не он подарил; хотя какое я имел на это право? Однако разве причина ревности кроется не в болезненном сознании отсутствия неких прав? В памяти моей, словно клеймо, поставленное раскаленным железом, моментально отпечатался облик того, кто и не подозревал, что является моим соперником, кому никто не удосужился сообщить о моем существовании. Я увидел, что он не очень высок ростом, что лицо у него круглое, а вокруг головы вьются очень светлые и тонкие волосы. Конечно же, он показался мне некрасивым. Я тут же понял, что никогда не забуду ни черт его лица, ни его манеры держаться, хотя видел его лишь мгновение, перед тем, как повернуться и убежать, ибо у него было лицо моего унижения. В тот момент я думал, что никогда больше не увижусь с Эллитой, во всяком случае, мне казалось, что я это твердо решил, но я догадывался также, что моя память о ней будет навсегда связана с этим образом, который только что отрезвил меня, не освободив, однако, от моей страсти. Единственное мое утешение состояло в том, что Эллите не было до меня дела и что она меня явно не узнала.

II

У моей матери имелся небольшой жалкий домишко на нормандском побережье, где я каждый год проводил лето, так как мне следовало дышать здоровым воздухом во все время каникул. «Есть дачи покрасивее нашей, – признавала маман, – и гораздо более просторные, но нам здесь места хватает, а снобизмом мы, слава богу, не страдаем». Однако «здоровый воздух», коим мне надлежало дышать в течение двух месяцев, состоял не только из водяной пыли и запаха йода. В этой атмосфере содержалось еще нечто, привнесенное издавна приезжавшими в Кабур семьями, поселявшимися в больших, насквозь пропыленных виллах. Матери нравилось жить вблизи этих людей, которых она со временем стала считать своими знакомыми, даже если они ни разу в жизни не удостоили ее ни единым словом. О богатстве она не мечтала уже давно. А вот о респектабельности все еще грезила. Тем горше ей было сознавать, что ее сестра – гувернантка, что она «ходит в няньках» у каких-то иностранцев с сомнительной репутацией.

Итак, в тот день поезд уносил меня от Эллиты, и тут я впервые по-настоящему постиг ужасный смысл казалось бы вполне банального выражения «сердце разрывается»; каждый километр пути и в самом деле разрывал мне сердце, выворачивая внутренности. Как мог я удаляться от Эллиты, коль скоро она была частью меня самого, жила в моем теле и, постоянно занимая мои мысли, составляла со мной одно целое? Я приехал в Кабур весь истерзанный своим горем, преисполненный ненависти к матери, которая сидела рядом со мной вместо Эллиты, своим присутствием оскорбляя мои потаенные чувства.