Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - Бруно Бауэр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Задача критики — последняя, которую можно было бы поставить перед ней, — теперь, очевидно, состоит в том, чтобы одновременно с формой исследовать и содержание на предмет его авторского происхождения и свободного творчества самосознания.
Это вопрос признания и подтверждения авторского принципа, творческого самосознания, и, таким образом, это одновременно вопрос окончательной критики содержания и — гипотезы традиции.
Вайс, как и Вильке, опровергают гипотезу традиции только в том варианте, в котором они исходят из того, что «определенный тип» протестантской историографии сформировался в традиции. Следовательно! Ведь их интерес мог исходить только из формы, поскольку для них с самого начала было несомненным, что основное содержание перешло в Синоптические Евангелия непосредственно от апостолов. Но поскольку само это происхождение материала до сих пор остается спорным и отнюдь не доказанным, а после правильного понимания происхождения формы, наоборот, стало еще более сомнительным, эта гипотеза могла бы подняться с еще большей силой, вовлечь в свою сферу только содержание и позволить ему теперь сформироваться в системе традиции.
Против этой новой атаки сущности мы должны заранее защитить самосознание, и если нам это удастся, у нас больше не будет секрета, что правильное понимание протестантской истории также имеет свою философскую основу, а именно в философии самосознания.
В предисловии к «Критике четвертого Евангелия» мы выразили надежду, что философия останется в стороне, когда дело дойдет до оценки историко-критического произведения. Правильно! Можно надеяться и требовать этого, если у апологета есть идея, что философский принцип есть внешняя предпосылка, ради которой насильственно приносятся в жертву данное и его, как это называется, непредвзятое представление. Мы не будем ввязываться в разговоры о пресуппозициях — никто об этом не попросит — но мы скоро — а не больше — будем обсуждать философию в той мере, в какой мы оскорбили ее, когда выразили эту надежду. Не делай этого — извинись. Понятно: ни один человек не может непосредственно соприкоснуться с чем-то данным; требуется опосредствование — называете ли вы это предпосылкой или как хотите — без опосредствования даже данное не может быть для него данным, и это все, что имеет значение. истинный существует. Далее, нельзя отрицать, что Евангелия написаны людьми и что их содержание вместе с формой прошло через человеческое самосознание: как произведения самосознания, они и в нас находят нечто однородное, для чего и даны и объектом рассмотрения может быть. Наконец, их содержание считается бесконечным и абсолютным, но самосознание, для которого они даны, есть в своем развитии и всеобщности бесконечная энергия и самосознание бесконечного: решите теперь согласно этим простым, необратимым предложениям, является ли именно при одной «внешней» философской предпосылке происходит, когда содержание, данное как абсолютное, приводится в движение в самосознании, для чего только оно и может быть дано, и теперь оживает в своем первоначальном элементе, в своем доме и развивается его природа свободно!
Традиционная гипотеза все же имела один пункт, в котором она непосредственно соприкасалась с более ранней ортодоксальной точкой зрения, более того, принимала ее одновременно, даже если обе точки зрения шли в противоположных направлениях от нее. Для обоих очевидно, что к моменту появления Иисуса иудеи не только давно ожидали «Мессию», но и — как это, безусловно, должно быть при данной предпосылке — разработали полную христологию. Вайс уже доказал против Штрауса, что евангелические взгляды возникли не как копии еврейской мессианской догматики, не с самого начала из ветхозаветных отрывков. Но он показал только одно, что они имеют свое происхождение в христианском самосознании; он показал это только на взглядах на историю детства — но здесь поразительно, остроумно и убедительно — и ему пока не пришлось доходить до вопроса о том, имели ли вообще Евангелия в качестве своей предпосылки иудейскую христологию. Как раз в тех местах, где Штраус наиболее уверенно оглядывается на предполагаемую догматику иудеев, он помогает себе тем, что превращает евангельские повествования в символические представления, которые сформировал сам Иисус. Но тщетно! Таким образом — мы еще увидим — узел не развязан, и сторонники гипотезы традиции еще не лишились своих запасов.
Но историческая критика, проведенная в логическом ключе, в конце концов приходит к тому, что речь идет о смерти и жизни этой гипотезы и решается ее окончательная судьба. Можно доказать, что до ухода Иисуса и до образования общины концепция откровения «Мессии» не была преобладающей, и поэтому в то время не существовало еврейской христологии, которой могла бы подражать евангельская христология.
Именно этот тезис впервые манипулирует библейской критикой, сжигает мосты и корабли, поддерживавшие ее связь с прежним ортодоксальным мировоззрением, отнимает у нее последнюю надежду на непризнанный позитив и помещает ее в свободную стихию самосознания, которой она теперь только и должна придерживаться и в которой должна ориентироваться. Таким образом, оно возвращается к своему истинному и единственному дому, к своему объекту. Лекарство от голода помогло.
Даже если это предложение, как и другие, развитие которых дается в следующих строках, не получит сразу всеобщего одобрения, что не нужно и не возможно, в любом случае будет достигнуто одно: критика, через историю своего развития и через свои внутренние антагонизмы, будет полностью отделена от апологетики и, таким образом, даже помимо борьбы с этим внешним антагонизмом, сохранит самостоятельный интерес и найдет признание в качестве суверенной силы. Ибо как только она породит в себе противоположности и ее прежняя форма будет признана образом апологетики, победа будет одержана, и апологетика, стоящая вне ее, потеряет свой интерес и даже сама станет неспособной следить за новым развитием событий. С ней покончено, ее дело закончено, и если она еще имеет миллионы своих представителей в настоящем, то, тем не менее, принадлежит далекому прошлому. Максимум, что его может удивить в новых фазах развития, как человека, очнувшегося ото сна и увидевшего, что все вокруг изменилось, да и то это удивление будет несколько забавным, так как найдется немало апологетов, знакомых с творчеством Вильке лишь понаслышке [3].
Это благоприятное положение, в котором сейчас находится критика, позволяет ей схватывать свою прежнюю историческую оппозицию в ее простой категории, судить ее и вести с ней счет. Эта оппозиция — апологетика, под которой мы понимаем ту форму сознания, которая покоится на признании положительного, не исследовав его и
