Я убил смерть - Георгий Бальдыш

Я смотрел вслед. Мужчина закинул сумку на плечо, взял Лику за руку, а она болтала с ним, все оглядывалась и незаметно скользила взглядом по мне. Я вспомнил, что он назвал ее Ликой Александровной. Это было смешно.

Она казалась совсем девчонкой.

Несколько дней она не появлялась, а я уже привык ждать ее. Как-то, спускаясь к морю, я увидел ее. Она кружила впереди по серпантину дорожки. Она бежала, подпрыгивая и хватаясь за ветки. Заметив меня, приостановилась, поскакала на одной ноге, пошла медленнее. Она была одна, и во мне шевельнулось озорное. Что-то должно было произойти. Я загадал. Вдруг, смотрю, она сидит на тропинке. В одной руке туфля, в другой — каблук. На лице комическая гримаска.

— Катастрофа? — спросил я радостно и помог ей подняться.

— Да… вот, — сказала она, хитро глядя на меня и прыгая на одних пальцах. Она протянула мне туфлю и очень длинный каблук.

Я огляделся, ища камень.

— Бесполезно, — сказала Лика, поймав мой взгляд. Подпрыгивая, она сорвала с ноги вторую туфлю, сразу став намного ниже. Засунула туфли в сумку, поскакала босиком дальше. Очевидно, я для нее был всего лишь дорожный эпизод: она скользила вниз, уже выкинув меня из головы. И только я подумал об этом, — она остановилась на повороте дорожки, оглянулась удивленно и немножко обиженно:

— Вы всегда так медленно ходите?

Я даже растерялся. Она, кажется, тоже смутилась, смерила меня энергичным взглядом, потом резко протянула мне руку:

— Лика Александровна.

Я не мог сдержать улыбки. «Лика Александровна» — это тоже были своеобразные каблуки.

— И не смейте смеяться, — вспыхнула она.

Мы пошли рядом. Она пыталась подладиться под мой шаг.

— Позвольте, Лика, — попросил я у нее сумку.

Слегка наклонив голову, она покосилась на меня, ее взгляд скользнул по моим седеющим вискам (хотя мне еще не перешло на четвертый десяток), и «Лика» была мне прощена. Но сумку мне она все же не дала. Впрочем, вскоре, как-то само собой, у меня в руке оказалась одна из ручек. И мы уже бежали вниз, размахивая сумкой, как школьники.

Вышли на набережную, к молу.

Вдруг Лика остановилась, словно что-то вспоминая. Поежилась от какого-то внутреннего неудобства:

— Простите… я вспомнила… Я должна зайти тут в один дом… занести шоколадку.

— Пожалуйста. Я обожду.

Через несколько шагов Лика остолбенело остановилась. Помялась, попятилась, вздохнула.

— Вот видите, дождь, — сказала она обрадованно, но и так, будто я был виноват в этом. На нас наседала клубящаяся туча. Туча швырнула косые, заблестевшие на солнце нити.

— Спрячемся, — предложил я.

Лика посмотрела на меня панически.

— Нет, нет. Я должна… — Она сразу забыла, что она «должна», потом вдруг сказала: — Я лучше сяду в автобус.

Но подошедший автобус был переполнен, и дверь не открыли. А когда он отчалил, пахнув газком, я увидел того товарища — с орлиным взглядом и добродетельным подбородком.

— Вот, — сказала Лика с прокурорским ударением, очевидно поняв, что я его заметил.

— Мне тут тоже надо кое-куда, — промямлил я.

Чувство юмора оставило меня.

— До завтра, — сказала она, — если, конечно… — Она заискивающе улыбнулась.

Вместо того чтобы рассердиться, я тоже по-идиотски улыбнулся ей.

Дождя уже как и не бывало.

И опять я сидел на бамбуковой скамейке.

Пальма дрожала.

И опять ко мне подступила мысль, что я уже видел все это — и пальму и море — очень давно, много тысяч лет назад, когда еще жили крылатые динозавры. Но теперь эта мысль неожиданно повернулась по-иному обдавала солнечным теплом, звоном цикад и победным рокотом вечно живого моря.

Она пришла на следующий день. Прошла мимо, едва уловимым движением позвала за собой.

— Развязалась! Все! Слава богу.

Я сразу понял, о ком идет речь.

— Представьте, увидел, что я с вами, и говорит: «Я ничего не имею против, чтобы этот молодой человек… Ваше право решать, но не будем играть в третьего лишнего…» Я говорю: «Не будем», повернулась и ушла.

— Так просто?

— Поклонник моего таланта. Я ведь актриса.

В этот вечер мы вместе сидели на бамбуковой скамейке.

Море, казалось, стреляло из пушек. И солоноватая водяная пыль оседала нам на лицо.

Она молчала, глядя на море. Луна уже постелила свою эфемерную дорожку. Черные волны флуоресцировали.

Я тоже не знал о чем говорить. Как назло, в этот самый неподходящий момент я опять начал думать о своих амебах. У меня была задача — заставить их не делиться. Для меня чрезвычайно важно было заставить их не делиться, чтобы притом они не погибали. Человеку, который не знает, в чем тут дело, трудно даже представить, как важно было для меня это обстоятельство… Но тут я заболел — просто потерял сознание ночью в лаборатории, — врачи и настояли, чтобы я отправился в санаторий. Однако я все время был со своими амебами — там, в северном городе.

Молчание становилось неловким. Я посмотрел на Лику, и мне вдруг показалось, что мы с ней знакомы давнымдавно, что мы так уже сидели на этой скамейке. Конечно, это было нелепо, но я ей сказал:

— Мне подумалось, что мы с вами уже сидели точно так, на этой самой скамейке, над морем. Это было чертовски давно, когда нас на самом деле не было.

— Да? — Она смотрела настороженно и на всякий случай иронично: — Я уже, кажется, слышала от кого-то об этом или читала.

— Вполне вероятно. Но это лишь значит, что не только мне одному в голову приходили такие мысли.

Лика картинно расширила свои мерцающие глаза:

— И тогда, очень давно, когда нас на самом деле не было, мы тоже молчали?

— Как же вы это объясните? То, что мы когда-то уже были? И сидели так же вот у моря и молчали?.. Переселение душ?

— Как вам сказать… Если хотите. В сущности, в генетическом коде, как на небесах, записано, кем мы были и чем станем. И там, быть может, как лунные всплески, сохраняются следы памяти наших далеких предков.

Дим посмотрел на свой торчащий из сандалета большой палец, пошевелил им, потом бесовским зеленым глазом глянул на Лику: — И если мы оказываемся в подобной ситуации, то… Вы понимаете?

Она поежилась, кутаясь в свой серебристый платок.

— Меня утешает, что моя прабабка была не менее легкомысленна, чем я. И в Ликиных глазах плеснулось чтото младенческое, как льдинка в горном ключевом озерке.

…Играли, перемигивались звезды… Струился, серебрясь, Млечный Путь. Вселенная, опрокинутая в комочек протоплазмы… Утратив очертания растрепанной домашней туфли, амеба округлялась, и уже едва заметный обозначался поперечный поясок хромосом. Поясок раздваивался. Его растаскивали в разные стороны нити-тяжи.