Годы безвременья. Сломанные судьбы, но несломленные люди! - Николай Углов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Сестра, «утку»!
Мать выскочила, мне заулыбались, начали приглашать:
– Подойди, мальчик, не бойся!
Начали все гладить по голове, обнимать, тискать (каждый, видно, вспомнил о своих детях). Мать зашла, позвала, я упирался и не хотел уходить – даже заплакал:
– Мама! Мне здесь хорошо! Мне всё нравится! Давай останемся!
Все смеялись. Бойцы тоже, видно, полюбили меня и просили мать приводить с собой. С тех пор я стал почти ежедневно ходить в госпиталь и скоро все раненые знали меня. Любил ходить из палаты в палату, рассказывал что-нибудь, меня постоянно угощали чем-то. Просили рассказать какой-либо стишок, но больше мне удавались песни. Тонким дрожащим голосом, стараясь растрогать бойцов, я вывожу своего любимого «Арестанта»:
– За тюремной большою стеною, молодой арестант умирал
Он, склонившись на грудь головою, тихо плакал – молитву шептал:
«Боже, боже – ты дай мне свободу. И увидеть родимых детей.
И проститься с женой молодою, и обнять престарелую мать».
Раненые перемигивались, шутили, но некоторые серьёзнели и внимательно смотрели на меня:
– Песня жизненная. Вся правда в ней. Кто научил? Коля, что ещё знаешь?
Я, расхрабрившись, начинал:
– На опушке леса старый дуб стоит. А под этим дубом офицер лежит.
Он лежит – не дышит, он как будто спит. Золотые кудри ветер шевелит.
А над ним старушка – мать его сидит. Слёзы проливая, сыну говорит:
«Я тебя растила – и не сберегла. А теперь могила будет здесь твоя.
А когда родился – батька белых бил. Где – то под Одессой голову сложил.
Я вдовой осталась – пятеро детей. Ты был самый старший – милый мой Андрей!»
Красноармейцы переставали улыбаться, молчали, курили махорку, повторяли:
– Да, Коля, ты, оказывается, талант! Будешь артистом! А вот новая песня, только – что вышла, по радио поют часто – не знаешь?
– Про Корбино? Выучил
– отвечаю.
– Давай!
– Может в Корбино, может в Рязани, не ложилися девушки спать.
Много варежек связано было, для того, чтоб на фронт их послать.
Вышивали их ниткой цветною, быстро спорился девичий труд.
И сидели ночною порою и гадали, кому попадут.
Может лётчику, может танкисту. У отчизны есть много сынов.
Иль чумазому парню – шофёру, иль кому из отважных бойцов.
Получил командир батальона эти варежки – пуховики.
Осыпает их иней, морозы, но любовь не отходит от них.
Скоро-скоро одержим победу! Поезд тронется в светлую даль.
И тогда непременно заеду – может в Корбино, может в Рязань!
Раненые прямо-таки светились, улыбались, а некоторые украдкой вытирали слезу.
– А что-нибудь ещё знаешь? Может, весёлое?
Я охотно соглашался и под перемигивания, шутки, начинал быстро:
– Шла машина из Тамбова – под горой котёнок спал. (Два раза; второй раз – с распевом)
Машинист кричит котёнку: «Эй, котёнок, берегись!»
А котёнок отвечает: «Объезжай – я спать хочу!». Машинист поехал прямо – отдавил котёнку хвост
А котёнок рассердился – опрокинул паровоз.
Бойцы смеялись, трепали меня по волосам, а я был несказанно горд. С работы я возвращался вместе с матерью, безумолку рассказывал ей о своих новых знакомых, нёс Шурке подарки, игрушки. Он ни за что не соглашался ходить вместе со мной в госпиталь, но охотно поддерживал меня в новой затее. Теперь мы с Шуркой играли только в раненых. Смастерили себе костыли и целыми днями прыгали на одной ноге или забинтовывали один глаз, ухо, рот, грудь, руку-ногу и т. д., придумывая себе ранения в самых неожиданных местах. В госпитале у меня появились настоящие друзья, к которым я шёл в первую очередь. Один из них – лётчик, мастерил для меня из бумаги, картона, косточек из компота, сырого картофеля, бинтов и ниток невиданные игрушки, зверей, птиц.
И теперь я хочу сказать, может быть, самое главное, что даже сейчас тоже бередит мне душу, но по другому поводу.
Как же нам не везёт с властью! С её подлостью, обманами, враньём! Сейчас это существует, а раньше ещё хуже было! Речь идёт о следующем. Я уже упоминал, что в городе перед фашистской оккупацией наши безжалостно оставили в госпиталях на растерзание немцам более двух тысяч тяжелораненых красноармейцев. Официальная советская пропаганда не отрицала этот факт, но объясняла всё это спешкой отступления. Какая там спешка, если в городе было безвластие более недели (а некоторые источники называют цифру – две недели!). Тяжелораненых, измученных красноармейцев, отдававших Родине свою жизнь, просто кинули! Я и до этого знал и слышал от людей всю правду об этой трагедии, но, изучая всё это, «раскопал» следующий важный документ. Привожу его вкратце:
Заместителю председателя Совнаркома Р. С. Землячке. 2 июня 1943 года. Тов. Землячка Р. С.! Обращаясь к Вам с настоящим письмом, я делаю одну из последних попыток правильно осветить и добиться разрешения вопроса, волнующего людей на Минеральных Водах. Вам, наверное, неизвестна Кисловодская эпопея эвакуации города в августе 1942 года. В городе на произвол судьбы были брошены более 2 тысяч тяжелораненых бойцов и командиров Красной Армии. Простые люди, врачи, медсёстры, санитарки оказывали этим раненым медицинскую помощь, вплоть до сложных операций, кормили их, поступаясь последним куском хлеба в их пользу. Спасали их от Гестапо, прятали на своих квартирах. Люди делали всё, что могли, чтобы спасти их жизнь, выполняя свой долг перед Родиной и её защитниками. Скрывали их, прятали партийные документы, ордена и т. д. Всё это я довольно подробно осветил в докладе, который послал в Москву председателю ЦК РОККа в феврале с г. и копии в местные, городские и краевые советские и партийные организации. К глубокому сожалению, до сего времени мы ответа или какой – либо оценки, несмотря на то, что прошло уже 5 месяцев, не имеем. Наоборот, разговор об этом здесь, в Кисловодске, среди «власть имущих» считается «неприличным». Я и многие мои товарищи находимся под злейшим остракизмом, ощущаем настороженно – подозрительное отношение и пренебрежение. Власть, которая должна нести ответственность за свою трусость, неумение в нужный момент сохранить присутствие духа и организовать эвакуацию раненых, старается, чтобы народ забыл, как тысячи раненых беспомощных наших защитников умирали, будучи брошенными без надзора и ухода. Мне было запрещено писать об этом дальше без разрешения Городского комитета ВКП (б). Я считаю, что наше правительство должно иметь суждение о передаваемых мною фактах, наказав виновных и наградив достойных, после беспристрастного и тщательного расследования. Ст. судебный психиатр г. Ленинграда академик Гонтарев Б. Р.
Что тут скажешь? Ответ ищите сами, уважаемые читатели……
Глава 5
В Сибирь – на ссылку!
Нас увозил слепой вагон. А что там, где со всех сторон? Клочку небес мы были рады. «Так захлебнитесь кровью, вражьи морды!» – орали грозные дельцы, антисоветские спецы ежово – берьевской породы.
Михаил Люгарин. Норильский мемориал (выпуск 2 —ой)
Больно вспоминать то бесчеловечное время, но из памяти не уходят те кровавые годы, просятся на бумагу, к людям. Попробую описать главное. Не будет ни одного придуманного сюжета, ни одной придуманной фамилии, только то, что я видел, пережил, испытал и что останется со мной навсегда – до последнего вздоха!
В Кисловодске только и говорили на работе, дома, судачили на базаре о недавней высылке из города всех карачаевцев. Говорили разное, но в основном недоумевали и жалели эту маленькую народность. Но я слышал, как наш новый участковый милиционер Салов, почему-то зачастивший к нам, однажды сказал:
– Правильно поступил товарищ Сталин! Они встречали немцев хлебом с солью и подарили коменданту белого коня и бурку! Так им и надо!
Мать пыталась тихо возразить:
– Ну, даже кто-то из них это и сделал, а причём здесь весь народ?
На что грузный и неприятный Салов заорал:
– Ты что говоришь, Углова? За такие разговорчики…. Смотри мне!
Уже позднее, когда мы стали большими, мать рассказала:
– Салов всё время домогался меня и, кроме этого, требовал тысячу рублей. А где я их найду? Если бы была эта проклятая тысяча – нас бы не выслали.
Это Салов мне прямо говорил:
– Есть разнарядка на высылку неблагонадёжных людей после освобождения города. Твой муж попал в плен и числится в этой категории. Ищи деньги – прикрою, если что!
Я не верила ему. Думала – просто вымогает и запугивает меня!
