Ошибка Перикла - Иван Аврамов

— Кладите золото на весы, — сказал Перикл. — Они покажут, кто прав.

Да, стратег умел владеть собой. Даже тогда, когда объявили, что вес золотого одеяния Афины Парфенос абсолютно точно соответствует названной Филетом цифре, он никак не обнаружил своих чувств. Мысленно, правда, похвалил себя за предусмотрительность — не зря рекомендовал Фидию найти такое инженерное решение, чтобы в любой момент золото легко можно было отделить от статуи, не повредив ее. Ведь он, между прочим, предвидел подобные наветы. А еще думал о том, что, если когда-нибудь для Афин настанет черный день, драгоценный покров богини, этот своеобразный неприкосновенный запас государства, можно будет, скрепя сердце, отдать на переплавку.

Наслаждаться видом посрамленных врагов Перикл не захотел — это было бы ниже его достоинства, зато у него возникло желание еще раз обойти свое детище — реконструированный, а если точнее, заново отстроенный Акрополь. Первого стратега Афин сопровождала небольшая свита, состоящая из его друзей и почитателей, среди которых выделялись Софокл, Иктин, Сократ, Калликрат и совсем еще молодой, но уже знаменитый врач Гиппократ. Позже, когда статую Девы Афины опять одели в золотой наряд, к ним присоединился и Фидий. Перикл никуда не торопился. Он вообще по натуре был несуетлив, а здесь, на прославленном холме, известном не только в Элладе, но и многих сопредельных странах, он, если бы не государственные заботы, мог находиться часами, ведь Акрополь — его воплощенная мечта, при виде которой он испытывал те же чувства, какие обуревают мастера наедине с любимым творением.

Перикл, то жадно вглядываясь в архитектурный ансамбль в целом, то бегло, но опять таки цепко вбирая глазами отдельные его фрагменты, поймал себя на странной мысли, что вся прелесть мира, остающегося за пределами холма, — зеленые деревья, голубая вода рек и морей, красные, лиловые, желтые и прочие цветы, окрестные, покрытые густыми лесами горы[22]с совсем редкими, почти телесного цвета проплешинами, жилища людей — будто отодвигается на немыслимо далекие задворки Ойкумены, пропадает, исчезает вовсе. Белый камень и синее небо — это и есть вечность. Да, здесь, на Акрополе, сильнее и острее, чем где бы то ни было, пахнет именно вечностью. И что перед ее ликом человек?…

Если бы не дыхание тех, кто шел за ним, тихо переговариваясь и перешептываясь, Олимпиец еще долго бы пребывал в этом состоянии полной отстраненности от всего сиюминутного. Но ему, не желая того, напомнили, что он не один. Перикл резко обернулся к спутникам:

— Пытаюсь разгадать, в чем тайна Акрополя. Есть ведь в Аттике холмы и горы повыше, чем тот, на котором он стоит. Но почему-то именно здесь хочется думать о высоком и вечном. Вот только что я просто-напросто оторвался от земли. Не потому ли, что, поднимаясь на Акрополь, мы становимся чуть-чуть ближе к богам? А, может, это они милостиво спускаются нам навстречу, — Перикл задумчиво потеребил короткую свою бороду и остановил взгляд на архитекторах Иктине и Калликрате. — Вот вы возвели Парфенон — лучшее из того, что я когда-либо видел. Ясность пропорций, безупречная симметрия…

— Прости, что перебиваю тебя, Перикл, но симметрию обожают не только архитекторы, но и историки. Жаль, что Геродот сейчас не с нами, — сказал Сократ, имея в виду привычку того разделять волосы пробором посередине, а бороду раздваивать. Среди эллинов это было немодно, и Геродот, немало постранствовав по белу свету, наверняка перенял манеру так причесываться у восточных вельмож.

Перикл улыбнулся, никак не гневаясь, что философ оборвал его на мысли:

— Зачем тебе Геродот, если совсем рядом с тобой Софокл?

Все засмеялись — два искусно завитых локона, словно отталкиваясь друг от дружки, делили пополам бороду великого трагика.

— Мнесикл, нисколько не отступая от этих же принципов, построил Пропилеи[23]— выше всякой похвалы. Ты, Калликрат, заканчиваешь сооружать храм Ники Аптерос[24]— я преклоняюсь перед твоим гением. Но, что поразительно, любуясь в который уж раз застройкой Акрополя и оценивая ее, я вдруг заметил: а ведь в целом она зиждется на свободной асимметрии, которая любую неровность, покатость, впадинку делает необъяснимо выигрышными. Здания разнятся по форме, размерам и высоте, но удивительно уравновешивают, как бы дополняют друг друга. Контрасты внезапно теряют резкость и превращаются в элемент гармонии. Итак, асимметрия. Тщательно продуманная, гениально выверенная и, самое главное, свободная! Да-да, свободная. Мал территорией наш Акрополь, но, согласитесь, он как нельзя лучше выражает свободолюбие народа Афин. Свободный народ рождает свободных художников. Нравится это лакедемонянам[25]или нет, но именно сюда к нам съезжается цвет Эллады — поэты, философы, актеры, скульпторы, мастера вазописи, музыканты. Не потому ли, что они словно внимают любимому совету Сократа, который он раздает направо и налево, на всех городских перекрестках: «Слушайся собственного внутреннего голоса!». Этот голос и говорит: «Красота, гармония и свобода неотделимы от Афин». Никаким пробором, пусть простит меня Софокл, нельзя разъять это триединство. Можно лишь гордиться тем, что мы создали такую державу.

— Скажи, о, высокочтимый Перикл, как долго, по-твоему, простоит наш Акрополь? — как-то уж чересчур в лоб спросил Калликрат и тут же смущенно отвел глаза, будто устыдясь своего не очень-то умного вопроса. Однако Перикл, при всеобщем молчании, понимающе, очень серьезно кивнул зодчему.

— Увы, разве кто-нибудь из смертных в силах проникнуть взором сквозь завесу времени? Несколько минут назад, начисто позабыв о тех, кто лелеял надежду устроить позорное судилище над честнейшим Фидием, я вдруг осознал, что здесь, на Акрополе, дышит сама вечность… Не знаю, право, Калликрат… Пока нам будут благоволить боги… — Повинуясь странному наитию, стратег поднял глаза вверх — прямо над его головой, как и давеча, застыла неподвижно Зевсова птица — орел. Несмотря на неимоверное расстояние, было видно, что властелин неба даже не шевелит крыльями — его удерживают в одной и той же точке невидимые воздушные потоки. И опять Перикл подумал, что сам отец богов изъявляет ему свое благорасположение. Значит, то, что так и просится сейчас у него с языка, чистая правда: — Акрополь, полагаю, будет стоять и стоять. Может быть, даже вечно? И этого не исключаю. Впрочем, секрет сей хорошо ведом Фидию, вот его и попытайте.

Скульптор не счел нужным скрыть недоумение — что, интересно, имеет в виду Перикл? Одно ясно — в этой необыкновенной голове вызрел какой-то весьма хитроумный довод.