Между вулканами и партизанами: Никарагуанский пейзаж - Александр Тарасов

Из Гватемалы к Сандино пробрался Мануэль Мариа Хирон Руано. Это был высокообразованный и талантливый человек. Американский корреспондент Карлтон Билс, побывавший в лагере сандинистов, писал потом с удивлением: “Хирон разбирается в литературе, искусстве и международных отношениях куда лучше, чем командующий вооруженными силами США в Никарагуа генерал Феланд”. Очень быстро Хирон достужился в повстанческой армии до генерала и возглавил Главный штаб армии Сандино. Смерть Хирона была трагической случайностью: он заразился в джунглях амебиазом. Измученного амебными дизентерией и гепатитом генерала партизаны решили переправить в Гондурас – для лечения. На границе Хирон был схвачен американскими солдатами и расстрелян.

Из Гондураса пришел к Сандино индеец Хуан Пабло Умансор. Высокий, худой, молчаливый человек с грустными глазами, он умел передвигаться совершенно бесшумно и незаметно появляться и исчезать – в том числе и в тылу врага. О нечеловеческой смелости Умансора среди партизан ходили легенды. Этот индеец тоже станет генералом армии Сандино – и погибнет вместе со своим командиром.

А вот не менее интересный случай – Густаво Мачадо из Венесуэлы. Родился в очень богатой семье, получил прекрасное образование в Сорбонне. Еще до Сорбонны Густаво прославился как лидер и организатор студентов, гимназистов и школьников. Власти заметили и оценили таланты Густаво: 15-летнего паренька посадили в тюрьму и выпустили только через год. Тюрьма малолетнего Густаво не исправила – и спустя 4 года он примет активное участие в вооруженном восстании против диктатора Хуана Висенте Гомеса, американского ставленика. Восстание будет подавлено, Мачадо эмигрирует в Европу (вот так и попадают в Сорбонну!), потом приедет на Кубу, вступит там в подполье в компартию. К Сандино он приедет продолжать свою давнюю войну с “гринго” – не получилось в 1919-м в Венесуэле, получится в Никарагуа. Мачадо ждет большое будущее: на родине он побывает и парламентарием, и политзаключенным, а в 1958-м даже возглавит Компартию Венесуэлы.

Еще один пример – сальвадорец Хосе Аугусто Фарабундо Марти. Выходец из богатой помещичьей семьи, получил юридическое образование в Университете Сан-Сальвадора. Лидер студенческого движения. Полученную по наследству землю раздал бесплатно батракам и арендаторам. Еще в университете Аугусто стал марксистом – и потом, когда он в повстанческой армии дорастет до должности личного секретаря Сандино, Фарабундо Марти попытается “совратить” в марксизм и Сандино. Споры у них были долгими и отчаянными. Судя по всему, многие из разговоров с Фарабундо Марти у Сандино в голове застряло. Но от принципа беспартийности своего движения Сандино отказаться не захотел. Не захотел он отказаться и от идеи “правительства национального примирения” после изгнания из Никарагуа янки. Кончилось все тем, что генерал и секретарь поссорились. “Из-за своей политической близорукости ты погубишь и себя, и свою революцию!” – с горечью выкрикнул один Аугусто другому – и уехал к себе в Сальвадор.

В Сальвадоре Фарабундо Марти ни мало ни много создал Коммунистическую партию – и партия как-то сразу и успешно пошла в гору. Даже на президентских выборах в 1931 году победил поддерживавшийся коммунистами кандидат Артуро Араухо. Но в декабре 1931 года в стране произошел переворот и к власти пришел диктатор Эрнандес Мартинес, поклонник Гитлера и Муссолини. Фарабундо Марти арестовали. Он объявил голодовку, голодал 21 день – и все эти дни диктатуре приходилось разгонять в столице массовые демонстрации в его защиту. Наконец, диктатор Мартинес не выдержал – и освободил Фарабундо Марти из тюрьмы. Но тут же выслал из страны. А уже в январе 1932 года в Сальвадоре началось восстание против диктатуры, подготовленное коммунистами – и Фарабундо Марти нелегально вернулся на родину. Это было первое в Латинской Америке коммунистическое восстание. Повстанцы подошли к столице – и тогда диктатор Мартинес обратился за военной поддержкой к США, Канаде и Великобритании. Те откликнулись – и восстание было потоплено в крови. 20 тысяч человек было расстреляно. Среди них – и Фарабундо Марти. Но когда в конце 70-х в Сальвадоре началась партизанская война, крупнейшая организация герильерос взяла себе название Народные силы освобождения имени Фарабундо Марти. А когда в 1980-м все партизанские армии Сальвадора объединились, они приняли название Фронт национального освобождения имени Фарабундо Марти...

Вообще, армия Сандино состояла, конечно, из людей неординарных. Ординарные в такую самоубийственную затею лезть боялись.

Армию Сандино называли иногда “армией детей”. У Сандино было очень много бойцов-подростков. Взрослые усталые крестьяне сплошь и рядом хоть и сочувствовали Сандино, но воевать не стремились – семью надо кормить, да и вообще “плетью обуха не перешибешь”. А 12–14-летние мальчишки семьями еще не обзавелись, да и насчет плети и обуха они не были так уверены.

Первым таким бойцом был индейский мальчуган всего лишь 9 лет от роду. Несколько недель по тропам, видным только индейцам, шел он сквозь джунгли в лагерь Сандино. Принес продукты партизанам и потребовал ружье и пули, “чтобы убивать бандитов”. Сандино называл его “чико-омбре” (мальчик-мужчина). Этот Чико-омбре участвовал в 36 боях, выучился у партизан грамоте, стал всеобщим любимцем.

Таких “чико-омбре” было много. Лучшим снайпером у сандинистов был 12-летний Хосе Кастильо. Сначала он был разведчиком, но в бою у Тельпанека был ранен в ногу и охромел. Тогда Хосе стал снайпером.

Подростки приходили даже из-за границы. Прославившийся храбростью “чико-омбре” Хуан Альберто Родригес пробрался к Сандино из Гондураса. Ему тогда было 12 лет. Сандино пытался отправить мальчишку домой, но ничего не вышло. Тот сам раздобыл себе оружие, убив морского пехотинца – и доказал таким образом свое право быть партизаном.

Еще армию Сандино звали “армией поэтов”. Любимым занятием сандинистов было соревнование в чтении стихов Рубена Дарио. Дарио – это гений, гордость маленькой Никарагуа. Рубен Дарио был великий новатор, в начале ХХ века он изменил лицо не только никарагуанской, не только латиноамериканской, но вообще всей испаноязычной поэзии. Пабло Неруда писал: “Без Дарио латиноамериканцы вообще не умели бы говорить”.

Сандино любил стихи Дарио до безумия – и считал, что должен всех ознакомить с ними. Когда герильерос занимали селение или город, обязательным элементом пропаганды было чтение стихов Рубена Дарио.

Особенно любили сандинисты, понятно, те стихи Дарио, которые были официально запрещены, – за “подрывную направленность”. Например, “Рузвельту”:

США, вот в грядущемзахватчик прямойпростодушной Америки нашей, туземной по крови...Ты прогресс выдаешь за болезнь вроде тифа,нашу жизнь за пожар выдаешь,уверяешь, что, пули свои рассылая,ты готовишь грядущее.Ложь!

 Можно представить себе, с каким злорадным удовольствием декламировали сандинисты финальные строки этого стихотворения:

Берегись Испанской Америки нашей – недаром на волебродит множество львят, порожденных Испании львом.Надо было бы, Рузвельт, по милости господа бога,звероловом быть лучшим тебе, да и лучшим стрелком,чтобы нас удержать в ваших лапах железных.Правда, вам все подвластно, но все же неподвластен вам бог!

 У сандинистов были “лучшие чтецы” такого-то стихотворения и “лучшие чтецы” такого-то. Выходил один – и читал стихотворение Дарио, посвященное Хуану Рамону Хименесу с такими вот горькими строками:

Иль нас отдадут свирепым варварам в мученье?Заставят нас – миллионы – учить английскую речь?Иль будем платить слезами за жалкое наше терпенье?Иль нету рыцарей храбрых, чтоб нашу честь сберечь?

Потом выходил другой партизан – и читал пламенное стихотворение “Лев”:

Народ разбил свои оковы вековые;всесильный, как поток, и мощный, как титан.Бастилию он сжег; пожары роковыепоет труба; сигнал к спасенью мира дан.Рыча и прядая, спускается с высотлев – Революция, как ветер очищенья,и щерит пасть свою и гривою трясет.

Впрочем, сам Сандино больше всего любил декламировать “Литанию Господу нашему Дон-Кихоту”:

Царь славных идальго, печальных властитель,исполненный мощи сновидец-воитель,увенчанный шлемом мечты золотым;на свете никем еще не побежденный,фантазии светлым щитом охраненный.Ты сердцем – копьем необорным – храним.

Похоже, Сандино чувствовал какое-то внутреннее родство между собой и Дон-Кихотом. Это замечали и другие. Американец Леджен Камминс, когда захочет уязвить в своей книге об интервенции США в Никарагуа лидера сандинистов, назовет его “Дон-Кихотом на осле”. А спустя 40 лет тот же образ – образ Дон-Кихота – придет на ум Че Геваре, когда он, оправляясь в свою последнюю герилью в Боливию, напишет в прощальном письме: “Мои ноги уже чувствуют бока Росинанта...”