Марго - Михал Витковский

Поскольку голоса всё еще были нечеткими, она упросила бабушку, чтобы та вывезла ее на инвалидной коляске на варшавскую дорогу, в то место, которое называют Татарской развилкой, и оставила ее там на целый день с рацией, с бутербродами и питьем в бутылке. Там стоял киоск с кофе, с белыми пластмассовыми стульями, одним зонтиком, сникерсами за стеклом и картами «Heyah» с напечатанным на них Вальдеком Мандаринкой. И вот впервые в жизни Ася припарковала там свою коляску и включила рацию. Вышла в 22-й канал и смело пропела в эфир:

— Прием! Проверка связи, как меня слышно? — Изо рта ее шел пар.

Потом был шум, треск и вдруг:

— Слышно хорошо.

И опять шум. А потом треск и:

— Как тебя зовут?

Шумы и треск всегда появлялись, если не нажимали на тангету во время разговора. Ася нажала тангенту и смело сказала:

— Меня — Ася, а тебя?

Треск и:

— Вообще-то Войтек, но все зовут меня Толстый. Толстый Болек из Тлуща. А где ты живешь, рыбка?

«А где ты живешь?» — к этому все всегда сводилось. Но с этого дня игра пошла ва-банк! Потому что литература никогда не выиграет у техники, а тем более у живого молодого мужика. Ольгу Токарчук — долой, старых мужиков — Пауло Коэльо и Уильяма Уортона — тоже долой, в угол, к зверюшкам из стекла, питаться пылью. Впрочем, Уортон сразу после этого умер. Ася проплакала всю ночь.

Сперва один спросил, как доехать до «Теско», а она не знала, но уже на следующий день обложилась автомобильными атласами и старалась помочь информацией. Она быстро схватывала их язык. Не «ехать», а «лететь», не «дорога», а «дорожка», не «друг, приятель», а «братишка, коллега», ну, и самое важное — «пока, ни гвоздя, ни жезла». А когда дождь как из ведра или зима снова удивит своим приходом дорожные службы, то — «шершавой дорожки». «Взаимно».

На трассе всегда был какой-то ведущий, альфа-самец, который всех держал за жабры, обзывался, вызывал на бой (за нее!). Если у кого-нибудь, например, появляются претензии, что Ася, дескать, «забивает канал». Когда она разговаривала с ним, то, видишь, не забивала, а как с кем другим начала разговаривать, то вдруг стала забивать. Тогда раздавались обиженные голоса, и ведущий на линии поводырь начинал:

— Ты, бля, пидор-сосиська-ёбаная, что ты к ней имеешь? Ну, говори, что ты к ней имеешь?! Хочешь встретиться со мной? Тебя, сукина сына, приглашаю сеткой выше, в отдельную комнатку, там посмотрим, как ты меня переговоришь. Прием!

— Отвали, твою мать.

— Ты — сын бляди-дешевки, подстилки, проститутки, прием! Прием!

— Да не выхожу я на разговор с пидорами. Хрен тебе на лопате, а не прием.

— Прием! Твоя старая всеми своими губами как в ладоши хлопала, когда я ее ебал, аж скворечник трясся. Прием!

Ну и шли они сеткой выше, в «отдельную комнатку», чтобы там за нее посражаться на словах, пообкладывать друг друга матюгами.

Но Ася была слишком робкой, чтобы все это слушать, и только говорила:

— Эй, ребята, ну перестаньте же… Возьмите себя в руки… До каждого черед дойдет… Нет, ну, эй вы, перекурите, что ли… а?..

Из девятнадцатого канала она знала, где пробки, а где ДТП. Наносила эту информацию на карту, сначала фломастером, и еще хотела бумажки пришпиливать, а потом оказалось, что нет нужды, потому что в мире дорожных потоков существуют четкие закономерности. Если сегодня, например, среда и если три часа дня, то пробка будет здесь, а ДТП здесь, зато вот здесь будет пусто, а через час не протиснешься. Ей не нужно было писать на листочках. Она наносила только изменения в объездах и закрытые на данную минуту участки дорог. Когда же «зима, как всегда, преподносила сюрприз дорожным службам» и «шершавость» приходила на смену «гвоздю с жезлом», Ася, как святая мученица в большой шапке с помпоном (Уортон), сидела на «дежурстве» чуть ли не по двенадцать часов и дышала на фиолетовые от мороза руки. Бабушка приносила бутерброды и кофе в термосе:

— Ты точно такая же святая, как и Мадя Бучек.

Но на ночь она вынуждена была с ними расставаться, потому что ее рация пока еще не ловила в доме. Она жила эфиром и так скучала по ним ночами, что, в конце концов, купила на «Аллегро» бэушный цифровой диктофон и стала записывать голоса «с автобана», скидывала на компьютер и снова слушала. Ночами маленькую комнатку Аси заполняли сотни мужских голосов, которые она усиливала; надевала наушники, чтобы не разбудить бабушку, и под тусклой лампочкой снова и снова вслушивалась в их разговоры. Особенно внимательно она слушала себя, как она задает им вопросы, как подсказывает решение проблем, чем радует. А раз в Рождественский Сочельник даже спела им колядки. Она очень смутилась, прослушав запись, уменьшила громкость чуть ли не до нуля и, обескураженная, нервно всматривалась в скачки кривой на мониторе. Если они и были на что-то похожи, то никак не на «Иисусика Маленького»[43], а скорее на линию пульса во время операции. Запись закончилась, и линия стала прямой. Пациент умер, подумала она.

Она узнала, что их покровитель — святой Христофор.

Толстый Болек посоветовал ей купить другую рацию, такую, как, например, у него в машине. У нее радиус гораздо больше, поэтому с ней можно работать и в панельном доме.

— Но я не курю, а ее надо подсоединять к прикуривателю…

— Ха-ха-ха! К автомобильному, рыба моя! А тебе нужно подключить к выпрямителю. Ну, и антенна тоже важна. В машине антенна крепится на магните к крыше, так что весь капот становится антенной… Ну, и это, как его… короче, тут мужик нужен, потому что ты одна не справишься. Если хочешь, то я, Толстый Болек, могу заскочить к тебе, когда буду проезжать через Пётркув, тогда кайн проблем[44], ну и всё тебе лучшим образом установлю…

И тогда, сказанный невинным голосом, прозвучал тот единственный, сакраментальный вопрос проклюнувшийся через кучу других, ответы на которые Толстого вовсе не интересовали: «А где ты живешь, детка? В смысле — адрес? Куда подъехать?»

Какой у тебя, рыбка, адрес? Какой адрес? Не только Черная Грета и не только Толстый Болек интересовались Асиным адресом. Ты это, ну… В общем, ты это, Аська, не пойми меня превратно, можно мне как-нибудь к тебе заскочить? Где ты живешь? Правее или левее, около «Теско», что ль?

Но она держалась стойко: адрес не давала никому. Только соседа-сухаря попросила, чтобы он помог ей с этим выпрямителем, а антенну велела вывести на крышу, зацепить кабель за трубу и протянуть в ее квартиру. Теперь радиус охвата увеличился значительно. Ни дать ни взять — смотритель морского маяка, посылающий сигналы во все пределы Польши. Е-60 — свободна, Е-46 — стоит, стоит, повторяет Ася, Е-46 — стоит. Теперь они были в ее комнатке и день и ночь. Теперь она уже не только давала советы относительно пробок, которые знала наизусть, но и занялась междусобойчиками. Особенно ночью, когда одинокие водители боялись заснуть на длинных перегонах и, игнорируя предписанный правилами перерыв на остановку, выбрасывали шайбы и открывали душу Асе, хотя бы потому, что открытая душа оживляет не меньше, чем открытая форточка. Приглушенным шепотом она говорила с ними об их детях, которых они не видят целыми неделями, о том, что у них болят локти, позвоночник от сидения в одной позе… Пока не заполнила собой весь 22-й канал. Где Богдан? Разговаривает с Асей. Где Гарри? Где Джо? Где Волк? Где Дядя? Где Толстый из Тлуща? Где Рых из Ломянок? Рых, отзовись! Разговаривают с Пётрковом на четвертом. Блин, Ася на линии, ну тогда и я поспешу поговорить! Каждому хотелось, ясен пень, трахнуть Асю, но молодая святая противостояла дьявольским нашептываниям и воздевала очи горе. Это было одно из первых испытаний, которым ее подверг сатана, как некогда святую Куммернис из Шонау[45].

Один раз было дело: Цыца, этот извращенец, послал Асю по адресу, потому что она целый час забивала канал. Что тогда было! Вся флотилия фур на него так вознегодовала, что чуть не выпихнула на обочину! Их святую Асю обидеть!

Они исповедовались ей во всех своих прелюбодеяниях, совершаемых на спальнике и в скворечнике, и у нее перед глазами вставали отрывки уортоновской «Пташки». Они исповедовались ей в контрабанде, провозимой в запасках, в сливе масла и шоколада из цистерн, рассказывали, как оно было в давние времена, «когда тебя, детка, еще не было на свете». А молодая святая ласково увещевала их, умоляла, чтобы они сошли с тропки которая через Закоулок У Хромой ведет в страну тьмы, и чтобы вместо этого они свернули на дорожку, свободную от выкрашенных в розовый цвет придорожных баров с названиями «Афина», «Афродита», «Эммануэль». Она напоминала им, что они должны своим женам и детям, а именно: любовь, верность и преданность.

Ася для нас, что мать родная полиция. Ася мерит скорость. Ася ведет картотеки. Агент 007, модель «Ася». А может, это менты банкуют: наняли несовершеннолетнюю, чтобы просочиться в их среду, а она влюбила всех их в себя (хоть на самом деле она, может, страхолюдина какая) и теперь стала их святой. Грета — так та вообще втрескалась, потому что лесбы на нее западают еще сильнее, чем мужики. Ради Аси она учит польский язык с кассет, едет и повторяет за диктором: «Это — клюбника, клюбника красного цфета… Ми идем в кино. А ви идете в кино? Они идут в кино. Прифетствую вас, пани Анна Ковальска. А ви тоже идете в кино? Прифетствую вас, пан Анджей Новак. Нет, я не иду в кино. Я еду на тачу». «На датшу, на датшу», — повторяла за рулем Грета.