Где светло (сборник) - Ася Михеева

И вот снова встретились.

– Так. Это неважно. Так, – сказала Аникушина, – судя по всему, идеи, которые высказывает Мошкина – это последствия вашего воспитания?

– Давайте по порядку, – ответила Анна и села за парту напротив учительского стола, хотя Аникушина сесть не предлагала, – объясните мне, какие именно идеи вызвали в вас такое беспокойство?

Аникушина было прилаживалась сесть, но вскочила.

– Она мне в лицо, при всем классе заявила, что уважение к старшим – это вредная и глупая привычка! Что старших уважать не за что! И еще пыталась что-то втирать, соплячка, позволяла себе меня поправлять, не соглашалась с двойкой, видите ли, это «личное мнение а его нельзя оценивать»! Вы о чем вообще думаете, так балуя ребенка?

Анна покачала головой.

– Может быть, она пыталась высказать мысль, что уважения достоин не возраст сам по себе, а опыт, знания, добрые дела старших? Тогда я еще могу поверить…

– Да, что-то в этом духе, – отмахнулась учительница, – и еще что старшим следует доказывать свой авторитет. Мне – доказывать!!!

– А почему бы и нет? – Анна понимала, что идет на открытый конфликт, но решила про себя, что лучше так, чем оставить это нерешенным на сабинины плечи, – учитель должен показать детям, что имеет их чему научить. Это разумно.

– Кто бы говорил! – рассвирепела Аникушина, – сами-то кто? Абортмахерша!

Анна подумала было, не сказать ли, сколько детей ее руками было принято, но вспомнила Котю Завозина и улыбнулась про себя. Тяжелые бисерные бусы (с новой ниточкой в пятнадцать черных бусин) остались нетронутыми под водолазкой.

– Кто бы я ни была, меня-то ребенок уважает.

– Так, – сказала Аникушина и откашлялась, – а что у Мошкиной с родителями? Почему вообще ребенок живет не с ними?

– Мама в Москве, – ответила Анна, – зарабатывает, карьеру делает. Двенадцать часов рабочий день, не до уроков и воротничков.

– Воротнички эти, бабуля, кроме Мошкиной, ни один ребенок уже не носит.

– Так гигиеничнее, – возразила Анна, решив на первый раз не замечать панибратского обращения.

– О, боже. А папы у нас, я так полагаю, нет? В личном деле прочерк стоит.

– Папа есть, – ровно ответила Анна, – Мой сын, Мошкин Алексей Павлович. Майор пограничных войск. Убит в тысяча девятьсот девяносто четвертом году на таджикско-афганской границе.

– А что там было в девяносто четвертом? – удивилась Аникушина.

– Противонаркотическая операция, – сказала Анна.

Аникушина на секунду задумалась, потом улыбнулась краешком рта.

– Так значит-таки, папы нет? – победительно установила она.

Анна несколько секунд смотрела на довольное лицо Аникушиной, потом вздохнула и негромко ответила:

– Ах да, все же насчет Ксюши. Совсем забыла, собиралась вам завтра в больнице сказать, не рассчитывала встретиться, вы же понимаете…

Аникушина насторожилась.

– Вы знаете, сегодня вечером пришли ее анализы. Я просто поражаюсь, как она давно у нас не оказалась. Это просто возмутительно. У ребенка ее возраста в наличии вся, я повторяю – абсолютно вся патогенная флора, которую можно получить бытовым путем. Ах, нет, не вся. Сифилиса нет. Вы ее, что – подмываться не учили? Что у вас вообще с гигиеной дома творится?

Аникушина набрала воздуха, но Анна не дала ей вставить слова.

– Вам придется немедленно сдать мазок и посев, можно по месту жительства, и принести результаты к нам в больницу, в историю Ксюши. Девочку после выписки будут курировать в консультации. Это же невозможно, у шестнадцатилетней девочки эндометрит, причем я подозреваю, что хронический! Если инфицирование повторится, мы должны будем связаться с СЭС и РОНО. Да! Я пока – пока не буду оглашать это на родительском собрании. Но только при условии, что по приходе на работу вы всегда – всегда! – будете мыть руки с мылом. До свидания.

Анна встала, поправила завернувшуюся полу пальто и вышла из класса.

Учительница неподвижно стояла у стола.

Поздним вечером Анна сидела на кухне и смотрела, как Сабина заваривает чай. Внучка положила в разогретый в духовке заварник сухие смородиновые листья, немного чисток от дикой клубники. Встав на табуретку, отломила от висящего под потолком букета лабазника веточку. Потом достала из шкафа упаковку лекарственной ромашки и аккуратно отмерила четверть чайной ложки. На самый верх Сабина насыпала три чайных ложки заварки, залила кипятком и прикрыла сверху толстым чехлом. Сложив ладони у груди, девочка сосредоточенно посмотрела на заварник и нараспев сказала:

– Богородице Дево, смилосердствуйся, свидетельствуй по чести пред Сыном – в меру разумения творю добро с охотой и усердием, зло по необходимости. На море на Белом остров Женщин стоит, на острове том Алатырь-камень лежит, травы добрые по правую руку собраны, от простуды, лихорадки, зимней усталости оборонят, укроют, заповедают; камень бел, ветер вел, а слово мое крепко.

Аминь.

Народ боддхи

Ящик, приколоченный сзади к телеге, не самое лучшее место для путешествия. Два человека, запертые в нем, утешались тем, что разговаривали. Разговаривали на языке, который ни для одного из них не был родным.

– Нет, не выговорить мне твоего имени, – сказал, наконец, тот, что постарше, и сухо закашлял, – буду звать тебя Шу. А ты меня – Тхика. Так проще.

Поскольку, как объяснил Тхика невольному спутнику, Великая Империя была государством строгим, но стремящимся к справедливости, казнь соглядатаев и бездельных бродяг не совершалась в месте поимки.

– В ближайшем городе нас выставят на денек на общее обозрение. Если кто-то признает родственником – выпустят.

– Мне, значит, надеяться не на что, – опечалился Шу.

– Да уж видно, что ты издалека. Похоже, что так.

В первый день пути казалось, что пара охапок ячменной соломы брошена в ящик с добрыми побуждениями. Наутро стало понятно, что сухие ости злака, не пившего за всю жизнь вдоволь – небольшая пыточная разминка перед показательной казнью.

– Искал мудрости? И как, нашел?…

– Больше, чем могу поднять, – тихо засмеялся Шу – только учителя так и не встретил.

– Боюсь, что придется мне быть твоим учителем, – хитро сказал Тхика. – мало того, что другого ты уже вряд ли отыщешь, так и надо ж чем-то время занять. А что тебя в санньяси не взяли?

– Молод, говорят…

– И то дело. Тебе ж лет двадцать семь?

– Тридцать.

– Жить в этом возрасте надо, а не от добра добра искать… Ну, в нашем положении не выбирать.

Бык, тянувший телегу, тяжело переступал по каменистой горной дороге. Верховые солдаты лениво переговаривались, греясь на полуденном солнце.

Тхика медленно гладил ладонью шершавую крышку ящика.

– Смерти боишься?

– Очень. Ничего не сделал… Никому не помог. Глупо.

– Хотел все за раз успеть?…

– Здесь все считают, что жизнь не раз дается. Ответственности меньше так, да. На этот раз не вышло – потом догоню. Как-то нечестно это.

– То есть ты так понял, что каждый живет много раз?

– Мне так объяснили.

– Немножко не так. ТЫ живешь много раз. Или Я живу много раз – никакой разницы. Просто забудь о времени. Следующий раз может быть сто лет назад. Или твоей женой. Или мной. Или через мгновение – потом. Душа одна. Она просто учится… чему-то.

– Учится? А когда применять? – невесело усмехнулся Шу.

– Все же поступки тут остаются. Один ты толкнул – другой ты упал… Дорога все длиннее. А научился – прошел прямее, меньше поворотов. Меньше толкотни.

Младший собеседник задумался.

– Так, получается, каждый поступок изменяет не только настоящее, но и прошлое?

– Да, – отрубил Тхика и заворочался, оберегая исцарапанную соломенными остями спину

– То есть, доводя до крайности, возможен поступок, который все окончательно испортит или все окончательно поправит?

– Какой ты… деятельный. Да. Хотя скорее всего, каждый поступок таков.

Шу надолго замолчал.

Утром бык отказался вставать.

– Вопрос, чем они его вчера накормили? – откомментировал Тхика ругань солдат.

– Нас теперь вытащат и пешком поведут? – с надеждой спросил Шу.

Тхика прислушался.

– Боюсь, что нет. Что толку полгруза забирать с собой, если за остальным все равно возвращаться?

– Какое там полгруза, – задумчиво отозвался Шу, – если без ящика, то не больше девятой части.

– Даже десятой, – согласился Тхика.

Солдаты, безуспешно побив быка, уехали. Бык к вечеру неуверенно встал, отошел к куртинкам травы у обочины и улегся снова.

Ночью Шу разбудил товарища.

– Ты стонешь.

– Извини. Просто очень пить хочется. Ты буди меня, если буду шуметь.

Проснувшись, оба почувствовали, что желания беседовать не осталось ни капли. О каплях, струйках и потоках хотелось думать, и грезить, говорить же – о чем бы то ни было – стало трудно. Язык царапал небо.