Огненный плен - Вячеслав Денисов

Вскочив и ориентируясь на красную точку папиросы второй Тени, я с размаху ударил кулаком чуть выше этой точки.

Рассыпавшиеся по всему кузову искры и упавший на пол окурок подсказали мне, что удар нанесен правильно.

Схватившись рукой за дощатый, дрожащий бортик, я перемахнул через него.

Приземлился удачно. Лишь швырнуло в сторону уходящего «АМО» — силой инерции… Перекатившись три или четыре раза, я вскочил на ноги и огляделся.

Еще через минуту я мчался через дворы. В сорок лет это не так просто.

…Где я?

Разлепив веки, я осмотрелся. Рассвет еще не поборол ночь, но приближение его чувствовалось во всем — в предутреннем молчании города, в торопливых шагах возвращающейся с охоты кошки…

Я потрогал лицо. К ссадинам сорок первого года добавились несколько новых.

Побег из «Москвы», ночь, грузовик… нога одноглазого на моей голове…

Я опять изгой.

Но где же я?

Выбравшись из подвала, одного из немногих в Москве, что не использовались под бомбоубежище, я выглянул из-за косяка на улицу. Ага… Мясницкая. Эка куда занесло… Но не Лубянка — и то хорошо.

Вид был отвратителен. Москвичи в эту погоду в грязных брюках и рубашках не ходят. Либо ты военный, либо москвич. Все, кто одет не по этой моде, — в НКВД, пожалуйста… В кармане оставалось немного денег, но что они ночью?

Эх, где старые добрые таксомоторы и трамвайчики с вечно настороженными кондукторами?

Словно вор, я стал пробираться вдоль домов.

Сбавляя шаг, я уходил все дальше и вспоминал, как 1 декабря тридцать четвертого года в присутствии седого и троих чекистов подписал в Смольном два документа. Первый свидетельствовал о том, что смерть Кирова наступила от огнестрельного ранения в голову. Второй указывал на меня как на очевидца выстрела, послужившего причиной того самого ранения. Я шел по коридору. Навстречу — Киров. Вождь ленинградских чекистов уже входил в кабинет, как сзади к нему подошел, «как было позже установлено», Николаев и произвел выстрел из револьвера в затылок Кирову.

Я должен был помнить только это. И даже оставаясь один в комнате, самому себе рассказывать эту историю именно так.

Семь лет об этом никто не вспоминал. Но в июле сорок первого года я был неожиданно снят с передовой и доставлен в Умань для «разговора» с прибывшим сотрудником НКВД…

Часть I

В первые недели войны группа немецких армий «Юг», вламываясь на территорию СССР с запада, заняла Львов, а после и Тернополь с Житомиром. Пала Винница. Под Луцком — Ровно — Бродами были разбиты механизированные корпуса нашей армии. Юго-Западный фронт дал трещину, срастить которую было уже нечем.

Разбитые мехкорпуса из состава Юго-Западного фронта — а их было шесть — атаковали силы надвигающейся махины, но были смяты. Несмотря на превосходство в численности техники и живой силы, атаки не принесли и крупицы той пользы, на которую рассчитывало командование. К двадцать девятому июня сражение было завершено и фронт сдвинулся на восток.

Десятого июля командование частями Красной армии на юго-западном направлении, где я находился в составе 9-го отдельного санитарного батальона, было передано Буденному. Об этом было заявлено повсеместно и торжественно, видимо, для поднятия боевого духа. Но продемонстрировать свое умение военачальника знаменитому командарму не удалось. Едва он приступил к управлению войсками общей численностью в полтора миллиона человек, сосредоточенных под Уманью и Киевом, как Первая танковая группа под командованием Клейста вклинилась между группировками и заняла Бердичев и Казатин.

Вокруг Умани медленно образовывалось кольцо. Нежданно-негаданно — и для Буденного, наверное, — немецкие войска оказались на севере от Умани. Беспомощность Буденного как командующего привела к тому, что почти в то же самое время, не встречая никаких препятствий, Семнадцатая армия вермахта под командованием генерала Штюльпнагеля зашла под Умань с юга. Через несколько дней пришла информация, что помимо Семнадцатой армии на восток двигается и Одиннадцатая армия генерала Шоберта.

Я не знаю, о чем думал Буденный. Не мое это дело — фронтом командовать. Медсанбат, где я не успевал ампутировать руки и ноги переполнявших лазарет бойцов, трещал по швам. Раненых складывали просто на земле дожидаться своей очереди. Очень часто, когда сестра докладывала мне о ранении и санитары укладывали больного на стол, он был уже мертв.

Второго августа группа Клейста соединилась с Семнадцатой армией Штюльпнагеля и замкнула окружение. На следующие сутки это кольцо было усилено вторым — Шестнадцатая танковая дивизия и Венгерский корпус закрыли все щели, через которые можно было выскользнуть хотя бы одному бойцу.

Восьмого августа части Красной армии прекратили сопротивление.

Двадцать дивизий Шестой и Двенадцатой армий из состава Южного фронта и их командармы Музыченко и Понеделин оказались в плену. В плен попали комкоры Огурцов, Кириллов, Снегов, Соколов…

Тысячи советских бойцов и командиров были пленены и загнаны, как скот, в приготовленный на территории карьера лагерь.

«Уманская яма» — имя ему.

Но тридцать первого июля, за два дня до полного окружения, меня сняли с передовой и вывезли в Умань, еще находившуюся на территории, занятой Красной армией…

В наглухо задраенной палатке, словно это было условием полной дезинфекции, я резал пилой кость у находящегося под наркозом бойца, когда среди воплей раненых и грохота орудий за спиной послышалось:

— Касардин!.. Товарищ военврач Касардин!

— Что? — отозвался я, сбрасывая со стола отчлененную ногу.

— Вас срочно вызывает начальник санбата!

Я обернулся. В палатке стоял боец. Еще живой. Как пришел, так и вошел — с винтовкой.

— Пошел вон отсюда!..

— Товарищ Касардин, ранение в брюшную полость, осколочное… — кричала сестра. — Летальный исход через несколько минут…

— Следующего!

— Пулевое ранение в голову, касательное, поражение глазного яблока, раздробление надбровной дуги!

— На стол!..

Я перевязывал орущего как под ножом, находящегося в панике танкиста. Угораздило же его высунуть голову в этот момент… Хотя угораздило бы в следующий — снесло голову.

— Из какой части, военный? — шутливо-свирепо поинтересовался я, чтобы хоть как-то прервать его непрерывный крик. Иногда больной демонстрирует чудеса спирометрии — он способен кричать минуту на одном дыхании.

Разрыв снаряда.

На палатку посыпались комья земли.

— Они рядом!.. — заорал кто-то слева от меня, на полу. — Увезите нас отсюда, пожалуйста, увезите!..

— Из Четвертого мехкорпуса! — прокричал, хрипя, танкист. — Они смяли нас, понимаете, доктор, смяли!..

Разрыв. Осколок свистнул, и я машинально поднял голову. Верх палатки словно был вспорот бритвой. Через мгновение в этот идеальный по меркам хирурга разрез посыпался песок.

— Заделайте порез, быстрее! — зарычал я, видя, как мои инструменты покрываются пылью. Кто-то метнулся с заранее приготовленной иглой. В наскоро заметанных швах была вся палатка. Еще сутки назад ее просто потряхивало так, что скальпели слетали с дерматиновой скатерти. Еще пара часов — и швы расползутся и останется один остов.

— Они смяли нас, раздавили, как гражданскую колонну!..

— Товарищ Касардин!..

Взрыв.

Через мгновение к столу санитары подтащили того, кто звал, — молоденького бойца. Уже без винтовки. Но с вывалившимися сизыми внутренностями. Мальчишка смотрел на них с изумлением, словно спрашивая: «Это чье?»

— На стол!..

Едва успели стащить танкиста.

Крики терзают слух. Моя голова уже давно не работает. Работают руки и кто-то, во мне сидящий и отвечающий за опыт хирурга.

— Товарищ Касардин…

— Лежи спокойно, жив будешь, не помрешь! — приказал я, понимая, что через двадцать минут этого мальчишки не станет.

— Товарищ военврач второго ранга… к бригвоенврачу…

На улице кто-то командовал артиллерийским расчетом. Очень удачно — гаубица рядом с палаткой. Никогда не знаешь, когда тебя оглушит.

Выстрел. Я стиснул зубы и схватился за уши.

— Пусть укатят пушку! — взревел я. Вперив взгляд в одного из санитаров, проорал что было мочи: — Скажи командиру батареи, чтобы укатили отсюда пушку, идиоты!.. Они что, совсем свихнулись?! У меня операции!..