Бумажные маки: Повесть о детстве - Вехова Базильевна

У Андрея была бурная взрослая жизнь, совершенно мне неведомая, протекала она где-то во дворе, вне дома. Бывало, что к нему приходили друзья, я слышала их голоса, шаги, мелькали в коридоре их загадочные для меня фигуры...

Взрослый Андрей с семьей эмигрирует в Америку. И больше никогда мы с ним никогда не увидимся...

Загадочное презрение ко мне испытывал кот Дым. Но он презирал всех людей вообще, возлежа на своем троне — большом сундуке в прихожей. Впервые я его увидела, когда меня вносили в квартиру. Я подумала, что на сундуке валяется чей-то пышный меховой воротник. Но мне сказали:

— Посмотри-ка, это — Дым. Кот.

Какой он был важный! Царь котов. Из тех, что называются сибирскими из-за пышной шерсти. Кот Дым... Он действительно был, как струя дыма в морозный день из деревенской трубы, такой же мохнатый и вытянутый, только не ввысь, а вдоль по сундуку. Он мерцал таинственными глазами, он знал какую-то тайну жизни, скрытую от людей. До чего же мне хотелось потрогать его дымную шерсть и поближе рассмотреть пышные бакенбарды, уши, усы, глаза... Но он был так же недостижим, как Андрей, иногда скользил серой тенью мимо моей распахнутой двери и исчезал в темных недрах квартиры. И власти над ним я никакой не имела и ничем не могла привлечь его внимание.

Но меня любила бабушка Брайна! Бабушка Брайна... Каким красивым было ее правильное лицо в облаке белоснежных волос над смуглым лбом... Рассказывали, что в молодости она была чудесной красавицей, сероглазой, с пепельными волосами до пят. Муж не позволил ей подрезать косы, и уход за ними усложнял ей жизнь. Ее выдали замуж в 15 лет за владельца магазина белья в Бердичеве. Он хорошо знал, что он хочет от жизни и от людей. Когда я слышу словосочетание «деловой человек», я сразу представляю деда Марка. Его съедала деловая энергия. Он был полон идей и планов, которые не давали ему жить спокойно. Это был сконцентрированный напор. Но революция лишила его жизнь смысла. Он в бездействии не жил, угасал... Бабушка Брайна родила ему десять детей, ни одного не потеряла, всех вырастила.

Я чувствовала любовь бабушки Брайны, как тепло солнца, батареи, печки, — физически. И боялась потерять ее расположение. Одним своим появлением и доброй улыбкой она могла унять любой мой каприз, развеять истерический накал, который я в себе «раскочегаривала» для очередного нападения на тех, кого я не желала слушаться. Вот кто мне помог потом, в другую эпоху моей жизни, в другом возрасте, понять, что такое «страх Божий». Это просто страх потерять Того, Кто дорог...

4

В таком уединении я провела целый месяц. Лежала и слушала радио, как в больнице — все подряд. Часто по радио передавали фортепианные концерты, и многие короткие пьесы мне казались давно знакомыми, даже родными, они словно о чем-то пытались напомнить, что было когда-то в моей жизни.

Я это была или не я — маленькая, трехлетняя, под роялем в окружении его пыльных пузатых ног? Он так прочно стоял на этих ногах, что я любила под него забираться и воображать, что это мой собственный дворец с колоннами... На рояле играла моя тетя, вышитый мережками подол ее полотняного платья трепетал и колыхался в такт движениям ноги, энергично нажимающей на педаль. Рояль рокотал над моей головой, а пол дрожал и немного вибрировал.

Отец заглядывал в мой грохочущий дворец и смеялся, сверкая яркими белыми зубами, и его перевернутое лицо меня очень смешило. Его очки слетали и падали на пол, он пугался, ловил их и заползал за ними под рояль, но я не отдавала ему очков, потому что было так хорошо видеть его под роялем, словно он тоже стал маленьким и залез сюда играть со мною...

Как я мечтала, вспомнив об отце, что вот вырасту, выздоровею и пойду по земле искать Поле Боя, где он погиб. И найду! Обязательно! И оживлю его! И всех бойцов на этом Поле оживлю! Я видела себя взрослую, красивую, в русском сарафане и вышитой кофте, с толстой золотой косой вокруг головы... Вот иду я тихо, задумчиво по Полю Боя. Оно огромно — от горизонта к горизонту... Над Полем кружат большие черные птицы, и среди истоптанных трав лежат мертвые воины, раскинув руки и глядя в небо открытыми неживыми глазами. Я наклоняюсь, смотрю в каждое неподвижное лицо. Но все они — незнакомые. Я выпрямляюсь и оглядываю Поле: сколько людей полегло! Я спрашиваю:

— За что вы погибли?

— За землю родну-уюу-у, — отвечают смутные тяжелые голоса.

Я беру горсть земли. Она суха, крошится в пыль, развеивается на ветру.

Далеко у края Поля растет могучий дуб, широко расстеливший тень по траве. Я вступаю в эту тень... И вижу — мой отец лежит под этим дубом.

Он лежит, не ды-шит

И как будто спит,

Кудри зо-ло-тые

Ветер ше-ве-лит...

Я встаю на колени перед отцом, смотрю в его лицо, белое, как больничная простыня, неподвижное, мертвое, запрокинутое к небу, и кричу:

— И на кого же ты меня поки-ну-ул?.. Вороненок — черная живая тень — опускается на мое плечо. Я беру у него из клюва пузырек с живой водой. Я брызгаю живой водой в мертвое лицо. Отец открывает глаза и говорит:

— Аахх, как до-олго-о я спа-ал... Спа-аал…

— И спал бы еще дольше, кабы не живая вода...

— Как ты выросла! — удивляется он.

Мы идем по Полю Боя и оживляем всех убитых. Серебряные зерна живой воды летят с наших пальцев, огромное Поле шевелится, вздыхает, даже трава шелестит:

— Как до-оолго-о я спа-ал... До-олго-о... До-олго-о... Спа-аал... Спа-а-ал...

Солдаты отряхиваются от земли, сбрасывают каски и шлемы, ржавые от дождей, снегов, крови... Люди идут... Идут... Бросают ненужные больше винтовки, страшные противогазы с хоботами, копья, мечи, щиты...

Много позже, уже студенткой, мне довелось побывать на Смоленщине, на болоте среди чахлого, больного леса где под сапогами чавкала вода, настоянная на прахе — мертвая. В руках рассыпались, ломались мокрые кости. На пригорке сохла шеренга черепов со страшными рваными дырами, некоторые черепа было трудно вынуть из касок...

Какая тоска, какая горечь напитали здесь все: каждую ветку, каждую каплю воды...

Я побывала еще на одном поле боя. На высоком берегу Днепра. Травы на нем росли редкими пучками, и земля между ними была суха до гула, вся в трещинах. Она походила на больную, покрытую коростой кожу.

Поле только с дороги казалось ровным и просторным — зеленая равнина до горизонта. На самом деле это был хаос заросших воронок, траншей, овражков, бугорков, пригорков, и везде перед лицом моим качались волосатые стебли, летели колючие семена, и тяжелые листья татарника, и веточки чемерицы цеплялись за одежду.

Влезая на осыпающиеся бугры, я видела, как закат постепенно охватывает небо — такой яростно багровый, что мне становилось не по себе. Закат бушевал, словно за полем горел деревянный город.