Вечерний поезд в Ятире - Авраам Иехошуа

Жители деревни разбегаются кто куда, выныривают из своих нор, выскакивают из всех углов. С отчаянной скоростью прыгают они по камням по направлению к ущелью, подвергая себя опасности, готовые к подвигам. Из последнего вагона, нависшего над обрывом, выкарабкивается несколько фигур — пострадавшие нуждаются в неотложной помощи, и жители деревни спешат к ним, утешают их, собирают всех под свое крылышко в последних лучах закатного солнца. Зива неотступно со мной. Я держу красный флаг опущенным, смотрю на нее, и душа моя томится. Зива бледная и дрожащая, потрясенная настоящей катастрофой. Я протягиваю к ней руки, успокаиваю легкой улыбкой: «Ну, милая…» Но она смотрит на меня отчужденным, отсутствующим взглядом, ее губы беззвучно шевелятся, она всплескивает руками в отчаянье и удаляется, легконогая, в сторону ущелья, где собралось много людей.

Я еле доплелся до темной станции, бросил у порога развернутые флаги и тихонько затворил за собой дверь. Ардити сидел на своем месте у стола, его серые глаза запали, глазницы потемнели. Голова его была опущена и подперта ладонью. Я притащил поломанный ящик и поставил его перед столом на попа. Ардити не обращал никакого внимания ни на меня, ни на мои действия. Молчание, уже долгое время оно полосой тумана лежит между нами, бессильное, выносящее приговор всем и вся. Но сейчас молчание это тяжело, как удушье. Я нарушил его.

— Новый день пришел к нам, Ардити, никогда не забудем… — произнес я сдавленным голосом. Тощие плечи начальника станции судорогой повело от моих слов, он меня ненавидел.

— Господин, — Ардити уставился на меня своими потухшими, ничего не понимающими глазами, прошептал взволнованно, — господин инспектор… прибудет? И если прибудет, то когда?

— Конечно, прибудет, — горячо откликнулся я, — ведь где авария, там и он. Все устроит… под его высоким покровительством… верным… уставшим…

Ардити уперся лбом о ребро стола. Тяжела ему старость. Его мозолистая рука распластана на столе, лежит, безжизненная, растопырив пальцы.

Движением осторожным и вкрадчивым я приблизил свою руку к его, накрыл своей ладонью его ладонь. Бледный свет месяца забрезжил с востока. С места катастрофы доносились слабые, но не умолкающие голоса, в них звучало сострадание. Бесстрашный народ стекался на помощь. Я провел много времени со старым начальником станции до того, как решился оставить его наедине с его собственной совестью и, невидимым, проскользнуть на место катастрофы.

Шатаясь как лунатик, я спустился в ущелье. Прошел между обломками разбитого поезда, потоптался в этой груде металлолома; я спотыкался о корявые ветви поломанных деревьев и остовы перевернутых вагонов. Напрасно искал я в этой неразберихе Зиву. Вся деревня столпилась, не было ни одного отсутствующего. Деревенские дети с полным пониманием случившегося, серьезные и собранные, шествовали с факелами за родичами, а те прилагали все свои силы к делу спасения. Щедрые душой, они были скупы на слова и возгласы, они выполняли свой гуманный долг с гордо поднятыми головами и согласно организованному порядку действий. Одна группа с веревками и инструментами в руках занималась эвакуацией пострадавших, проявляя такую ловкость, какой давно не видели в этой деревне, поскольку проявлять ее было негде. Другая группа продолжала гасить дым от пожара мокрыми мешками, в то время как молодежь держала над головами горящие сучья, чтобы было лучше видно происходящее, чтобы хоть этим слабым светом утешить каждого спасающегося и вовремя дать совет тем, кто занят работой. Всякий раз в ответ на крик, доносящийся из одного из темных углов, раздавались взволнованные голоса жителей деревни, внимание к пострадавшим не ослабевало ни на секунду. У одного из таких центров по спасению, где из опрокинутого вагона клубами валил дым, я заметил фигуру Бердона. Он руководил спасательными работами с хладнокровием и смекалкой. Видно было, что навыки по технике спасения он приобрел где-то на стороне, и вот впервые ему представилась возможность продемонстрировать их родной деревне. Я взял наполовину прогоревший факел и, подняв его высоко над головой, с новой решимостью принялся искать Зиву. Деревенские дети уважительно расступались передо мной, освобождая дорогу, — я стал героем, настоящим героем.

Я долго блуждал, пока наконец, далеко в ущелье, возле одной из высоких стен, не увидел ее, одну, склоненную над умирающим пассажиром поезда. Свет факела, укрепленного между двумя камнями, рисовал тени на ее прекрасном лице. Ее рот был скорбно сжат, голубые глаза затуманены слезами. Она осторожно гладила перебинтованное лицо умирающего, она способна была вобрать в себя всю его боль, отдаться ей с самоотверженностью юности, она была готова принять на себя весь ужас свершившейся катастрофы. Не знаю, сколько я простоял так молча напротив нее; факел уже чадил, и я опустил его. Взрыв нежности толкнул меня к ней, я подошел и дотронулся до ее плеча. Она подняла на меня заплаканные глаза и прошептала: «Взгляни». Но я был холоден и черств. Меня обуяло нечто похожее на ярость, она росла во мне, она овладевала мной. Зашвырнув невесть куда факел, я протянул руки к ее лицу, шее, я хотел ее, я требовал:

— Идем со мной! — Мой голос трепетал.

— Сейчас? — Она боялась меня, она не желала.

— Идем, — упрямо повторил я.

Я поддерживаю ее, я обнимаю и расправляю ее придавленное страхом тело. Она, оторванная от раненого, идет со мной с неохотой. Но я не ослабляю руки, непоколебимый и разгоряченный, я веду ее вверх по первой попавшейся тропке, к горе, окутанной туманом. Мы пробираемся, легконогие, между скал, известной дорогой. Прохладная ночь, что уже окончательно расправилась с сегодняшней бурей, погружает нас в негу, и кустарники дрока расточают нам свои чудесные запахи.

Запыхавшиеся и испуганные, пробираемся мы по черным скалам литого гранита, мы идем и идем к вершинам, увенчанным сиянием нежной ночи. Бесконечные гряды гор где-то там, над нашими головами. Давно исчезли из виду огни деревни, и прозрачное одиночество покрывает нас.

Возле старой оливы я остановился, стиснул ее в своих объятьях, я набросился на нее, как дикарь. Я прижал ее опущенную голову к своей груди и всем своим существом ощутил бунт ее молодой плоти. Ее белое, обнажившееся плечо возбудило во мне сумасшедшую силу желания. Я обнимал ее и целовал в шею как ненормальный, я был словно в тумане, я опустился вместе с ней на землю, все забывший и счастливый, я гладил ее нежно и страстно. И ночная тишина оплела нас холодными нитями.

Любящие, укрытые в густой тени низкорослого дерева, мы лежали на черной земле, опутанной корнями. Она отдыхала, послушная, в моих объятьях, глаза ее были закрыты, но она не спала, она погрузилась в какие-то свои мысли. Потом она посмотрела на меня, погладила по голове своей нежной ладонью и сказала, будто бы вспоминая вслух: «Катастрофа… катастрофа… как ужасна она». И снова скорбь была в ее глазах. Я молчал. «Разрушения, жертвы, сотни убитых, — медленно продолжала она, — вся ночь под светом факелов». Холодок дрожи пробежал по мне. Я отодвинулся от нее, как бы желая укрыться от ее проницательных синих глаз, но она положила свою голую руку на мою грудь и задала новый вопрос:

— А он что? Что с ним сделают?

— Кто?

Она не слышала. Словно в сомнамбулическом сне она продолжала прясть пряжу своих размышлений.

— Его задержат. Он больше не сможет бродить свободно.

Догадка острой иглой кольнула меня в сердце.

— Кого? — крикнул я сдавленным шепотом. Она посмотрела на меня с состраданием.

— Старого Ардити, конечно.

И ее глаза устремились в просторы тьмы, которые вдруг открыли ей свои объятья. Я прижимаю ее к себе, я вдыхаю пьянящий аромат ночи, разливающийся над изломами скал любимой страны.