Двойная игра - Александр Карасимеонов

Низенькая полная женщина, по-видимому родственница, ввела меня в комнату. Хорошая, но уже старая мебель, почему-то поставленный здесь же холодильник белел в углу округлыми формами. По всему было видно, что это семейный очаг, гнездо, созданное много лет назад. Должно быть, родители покойного живут здесь давно, с тех самых пор, как построен сам дом. За дверью послышалось какое-то движение, мужской голос что-то долго и настойчиво объяснял – несчастные хозяева готовились к встрече со мной. Наверное, человек, который копается в подробностях смерти ваших близких, должен казаться если не страшным, то странным, а может быть, и отвратительным. Несчастье, случившееся с ними, было не обычным. Это самое ужасное – после автомобильной катастрофы – из всех несчастий, которые могут обрушиться на семью, ибо происходит оно по воле погибшего… Ангел Борисов оставил после себя целый узел вопросов, который его родителям предстояло распутывать всю жизнь… Если ищейка вроде меня нападет на след, смерть их сына получит наконец объяснение, хотя горя от этого не убудет.

Вошла женщина, встретившая меня, принесла кофе и стакан с холодной водой.

– Просят извинить, что заставляют вас ждать, но сами понимаете… Они так измучились. Неужели нельзя обойтись без этого разговора?

– К сожалению, – сказал я, – нельзя.

– Вот уж не ждали такой беды! – сказала она, сев напротив меня и сложив руки на коленях. – В этой семье всегда был порядок… Жили хорошо. Вон там, в прихожей, – вы, верно, обратили внимание, какая она большая? – всегда стояла очередь. Мой двоюродный брат – может, вы знаете? – зубной врач. Прекрасный специалист. Просто золотые руки. У него было столько пациентов, его все так любят! Сколько людей в первые дни звонили ему и даже приходили сюда – представляете? И надо же, чтобы такое приключилось именно с этим человеком… Словно его господь за что-то покарал, вот только за что – неизвестно. У них с женой ни врагов, ни грехов не было. Прекрасного сына вырастили. И вдруг такое горе! Такое горе!

– Я постараюсь не мучить их долгими разговорами. Сами понимаете, это просто формальность.

Она ушла в том настроении, которое я попытался ей внушить.

Кофе был сварен по-турецки, крепкий и сладкий. Вторая чашка за утро. Перед приходом сюда я уже подзарядился одним «эспрессо».

Они вошли друг за другом – сначала мать, потом отец – и сели рядышком на диване, как наказанные.

Похоже, они смирились со своим несчастьем и считали себя чуть ли не виновниками его.

Эти люди не испытывали в жизни особых невзгод. Зная возраст сына, я прикинул в уме, что матери должно быть далеко за шестьдесят, но, несмотря на следы пережитого горя, на вид ей было не больше пятидесяти пяти.

Отцу было, вероятно, лет семьдесят. В широких плечах, сейчас смиренно опущенных, еще чувствовалась сила. Седой, с синими глазами, кожа на лице гладкая, свежая.

Оказывается, родители не часто виделись с сыном. Последние две недели он к ним не заходил. Значит, им нечем удовлетворить мое любопытство.

– Не болел ли он чем-нибудь? – спросил я. Старики задумались.

– Он ни на что не жаловался… Да если и было на что, он бы нам не сказал, чтобы не волновать. Он у нас самостоятельный. – Мать по привычке говорила о сыне в настоящем времени – сознание ее противилось случившемуся. – Он хороший, чуткий. Со всеми неприятностями сам справляется. Справлялся… И с теми, что были связаны с разводом. Вы не представляете, до чего он любил свою дочь, нашу внучку Еву! Когда она была ребенком, он каждую неделю брал ее к себе, приводил к нам. Каждое лето возил ее на море, двадцать дней они проводили вместе. Для него это было самое счастливое время. Ради дочери не хотел второй раз жениться… Дочь его любила, ей это трудно было бы пережить… Она его очень любила, очень, он ее тоже…

– Перестань, Надя, – произнес отец. – Эти подробности никому не интересны.

– Нет ли у вас предположения, почему он это сделал?.. Ну хоть какого-то приблизительного предположения о причине…

Это был самый трудный вопрос. Оплакивая сына, они наверняка задавали его себе, не понимая до конца, что может за ним стоять. Они требовали ответа не от себя, а от судьбы. Сейчас же оба недоуменно смотрели на меня – нет, у них нет никаких предположений. Я понимал, почему они так отвечали: ведь если есть причина, значит, в жизни их сына не все было благополучно, значит, его доброе имя может пострадать… А теперь оно для них особенно дорого… Его поступок они воспринимали лишь как финал, катастрофу и не желали доискиваться причин, вникать в предысторию – по крайней мере в данный момент.

– Нет! – твердо повторил отец. – У нас нет никаких предположений.

Мать, до сих пор старавшаяся унять мелкую дрожь, от которой содрогались ее плечи, не выдержала и горько заплакала, издавая жалобные отчаянные стоны…

Родственница, взяв под руку, увела ее.

Отец сидел, бессмысленно уставясь в одну точку. От всей его фигуры веяло покорностью и бессилием.

Потом, как бы очнувшись, он показал мне кое-какие старые вещи сына, хранившиеся у них. Я взял только потрепанную записную книжку, заполненную номерами телефонов.

ГЛАВА IV

Было уже двенадцать, туман рассеивался.

Троянский сидел у себя в кабинете. Каждую осень и весну, когда у него начинается обострение язвы, он не ходит в столовую, а приносит с собой что-нибудь диетическое.

Подходя к нашему зданию, я почему-то тешил себя надеждой, что он проводит обеденный перерыв не за рабочим столом, но он был на своем боевом посту.

Я постучался и, услышав в ответ повелительное: «Входите!», предстал перед Троянским.

– Сядь, не торчи перед глазами, – сказал он, поскольку я встал у окна. – Не заслоняй свет – не у одного тебя плохо со зрением.

Я сделал несколько шагов по комнате, словно бы раздумывая, сесть или нет, а в сущности – чтобы показать Троянскому, что я не бросаюсь со всех ног исполнять его приказания, и сел напротив его.

– Я полагал, товарищ Троянский, что вы обедаете и мы можем отложить наш разговор. Но теперь, конечно, должен показать кое-что из сумки ищейки.

– Никто еще не награждал тебя этим прозвищем, уважаемый.

– Но сам-то я могу себя так называть?

– При других, не при мне. Хвастайся, сколько хочешь, перед своей Недялкой.

– Перед ней, – сказал я, – тоже не расхвастаешься. Она меня ни в грош не ставит. Да и вы тоже…

– Ха, ха, ха! – засмеялся Троянский.

Большое удовольствие доставило ему то, что Недялка тоже не слишком почтительно ко мне относится.

Троянский смеялся – это была хорошая исходная позиция для разговора. Даже если я его разозлю, то в худшем случае он придет в свое обычное мрачно-придирчивое состояние. Хуже начинать с ним разговор, если он уже настроен подозрительно-придирчиво…

Поясняю: когда мы познакомились, Троянский не походил на злую собаку, готовую в любую минуту броситься на тебя. Он был суров, но не мрачен, худое его лицо с пронзительными близко посаженными глазами было строгим, но во взгляде читалась готовность сменить гнев на милость, если… если ты ему понравишься. Он смотрит на тебя – и ты обязан сделать что-то, чтобы заслужить его одобрение.

Однако позже (когда я, к сожалению, уже был под его началом) у Троянского случилось прободение язвы. Не от хорошей жизни, конечно! И ему пришлось отказаться от всех восьмидесяти сигарет, которые он непременно выкуривал за день. Отсутствие никотинового допинга в корне изменило характер Троянского. Он стал злым, несправедливым и мнительным. Если бы его меньше ценили за деловые качества, то давно бы перевели куда-нибудь с повышением. Он сумел поссориться не только с нашим начальником, но и со всеми сослуживцами, равными ему по званию. Всем нам, его подчиненным, он время от времени устраивал жестокие разносы, не стесняясь в эпитетах. И непонятно почему – наверное, так взрослые относятся к шалостям детей, – после первых же вспышек мы стали относиться к Троянскому терпеливо и снисходительно, тем более что, отбушевав, он разговаривал со всеми по-дружески, и подчиненные чувствовали себя равными ему, а он относился к ним как к закадычным друзьям.

Но, безусловно, главное заключалось в том, что Троянский был превосходным работником. За последние годы его блестящие решения по нескольким невероятно запутанным делам стали классическим образцом оперативной работы.

Так вот я и разговаривал с ним – всегда оставаясь начеку. Разыгрывал сцены, приспосабливаясь к его настроению, принюхивался и прислушивался, прежде чем войти в его кабинет.

– Посетил место работы и повидал родителей, – коротко доложил я.

Троянский поджал губы и, нервно постукивая карандашом по столу, точно куда-то спешил, взглянул на меня исподлобья.

– Если вы чем-то заняты, не буду вам мешать, – сказал я.