Варварские свадьбы - Ян Кеффелек

— Стало быть, ты попал сюда с другой планеты?

Но он не ответил. Он тихо покачал головой, разглядывая мой самолет:

— Ну, на этом ты не мог прилететь издалека…

И надолго задумался о чем–то. Потом вынул из кармана моего барашка и погрузился в созерцание этого сокровища.

Можете себе представить, как разгорелось мое любопытство от этого полупризнания о «других планетах». И я попытался разузнать побольше:

— Откуда же ты прилетел, малыш? Где твой дом? Куда ты хочешь унести моего барашка?

— Помнишь барашков? Они пасутся на лужайке. Каждый вечер ты видишь, как они возвращаются в деревню, а собака их охраняет.

Нанетт продолжила чтение.

Он помолчал в раздумье, потом сказал:

— Очень хорошо, что ты дал мне ящик: барашек будет там спать по ночам.

— А ящик — это что? — спросил Людо. Как бы невзначай он приблизился к Нанетт и, вытянув шею, разглядывал картинки в книжке.

— Ящик — это, ну, вроде коробки, понимаешь? Постой, это как шкаф, только поменьше.

Людо посмотрел в сторону шкафа. В карманах висевших там вещей он находил носовые платки, заколки для волос, которые прятал в щели между кровлей и стенами. Затем перевел взгляд направо, на полуоткрытую дверь чердака, за которой в полумраке угадывалась лестница.

— А барашек — это что?

— Я же тебе только что говорила! Они пасутся на лужке. А вечером возвращаются по дороге мимо булочной.

Сделав несколько бесшумных шагов, Людо подошел к шкафу и осторожно его потрогал.

— Ну да, — с умилением сказала Нанетт, — это вроде ящика, правильно.

— Ну конечно. И если ты будешь умницей, я дам тебе веревку, чтобы днем его привязывать. И колышек.

Она не видела, как Людо вернулся к ней: бесшумно, словно кошка, проскользнув мимо входа на чердак. Он сел между туалетным столиком и швейной машиной, нахмурив брови и прислонившись к перегородке, и, казалось, весь превратился в слух. Под платьем он держал сжатый кулак.

— А колышек — это что?

— Колышек — это, чтобы привязывать барашков. Деревянная палка, которую забивают в землю. А к ней еще есть веревка. Ты молодец, что спрашиваешь. Вот увидишь, скоро ты тоже станешь умным, сладкий ты мой.

В левой руке, потной от напряжения, Людо сжимал ключ от чердака, который только что стянул.

— Но ведь если ты его не привяжешь, он забредет неведомо куда и потеряется.

Тут мой друг опять весело рассмеялся:

— Да куда же он пойдет?

— Мало ли куда? Все прямо, прямо, куда глаза глядят.

Тогда Маленький принц сказал серьезно:

— Это не страшно, ведь у меня там очень маю места.

И прибавил не без грусти:

— Если идти все прямо да прямо, далеко не уйдешь…

— Чудная книга, правда. Людо? Знаешь, я ее перечитывала раз сто, наверное, да, сто раз, не меньше. И каждый раз думала о Бриёке. Я тебе рассказывала о Бриёке. И фото показывала. Это мой малыш. Он тоже улетел на другую планету. И каждый раз я думаю о нем.

— Зачем он улетел?

— Понимаешь, он тоже был маленьким принцем, как и ты. Когда–нибудь мы полетим к нему на небо. Только вот он не бросался рыбами из окон, никому не причинял зла и оправлялся аккуратно.

Людо насупился. Он раздраженно постукивал головой о перегородку, в то время как Нанетт, спрятав книжку, встряхивала свою все еще мокрую накидку перед тем, как ее надеть.

— Ладно, я пойду. Я бы еще осталась, но твоей бабушке это не нравится. Слушай, ты сегодня проводишь меня до двери?

Нанетт притянула к себе ребенка и. прижавшись щекой к его щеке, принялась баюкать его и нежно целовать за ушком. Чтобы подавить нахлынувшее волнение, она повторяла про себя, что от этого милого поросеночка пахнет отнюдь не благовониями и что в следующий раз не поможет и одеколон.

Она уже собралась выходить, смущенная пристальным взглядом зеленых глаз мальчика, когда тот внезапно покраснел и, протянув сжатый кулак, уронил к ее ногам украденный ключ.

Время от времени Николь тайком поднималась на чердак навестить сына. Эти встречи проходили в полном молчании, и никакие внешние признаки не говорили ни о любви, ни об отвращении матери к ребенку. Николь избегала взгляда зеленых глаз и наблюдала за сыном исподволь, стоя на пороге, готовая в любой момент уйти. Людо цепенел при ее появлении, но иногда с вызовом смотрел на нее, и тогда она отводила глаза.

В один из дней на лице ребенка появились красные пятна, которые он нервно расчесывал. Похоже, у него что–то болело, дыхание было тяжелым. Николь подождала несколько минут, затем, не выдержав, спустилась вниз и разбудила мать, отдыхавшую после обеда.

— Врача?.. Еще чего!.. И чего тебя понесло наверх? Он может хоть весь покрыться прыщами, только это не вернет мне порядочной дочери, которой я все отдала, всем пожертвовала! И что за это получила? Байстрюка, какой позор! Иди лучше помоги отцу в пекарне.

И голова булочницы снова нырнула в подушки. Николь слушала, как дождь стучит по стеклам. Вот уже три дня, как он не утихал. Три дня, как дом превратился в набухшую водой губку, а сердце ее набухало тоской. Мысли ее путались; она спустилась на первый этаж и с непокрытой головой прошла через двор, решительно прыгая через лужи. Дойдя до пекарни, повернула назад и возвратилась в дом. Шкафчик для провизии висел на стене под лестницей. Она нашла там несколько сосисок, яблоко и фаршированный помидор; все это она отнесла на чердак и разложила перед Людо, не взглянув на него. Тот взял побитое яблоко, источавшее сладковато–кислый аромат, подобный тому, что стоял в воздухе летом в сильную жару. Он не притронулся ни к сосискам, ни к фаршированному помидору. Вечером госпожа Бланшар, войдя, чуть не поскользнулась на них и принялась поносить дочь с верхней площадки лестницы: «Воровка! Негодяйка! Гадина!», добавив, что в ее доме нечего прикармливать прижитых в блуде выродков, что если ей так нравится, пусть идет попрошайничать, а лучше — прямиком на панель! Она унесла ужин Людо, и тот уснул на голодный желудок, уткнувшись носом в яблоко. Около полуночи, отяжелевший от сна, он необычайно живо впился в яблоко зубами и в мгновение ока уничтожил его.

Людо не помнил того времени, когда жил на нижнем этаже и страдал от своих матери и бабушки, дававших ему бутылочки то со слишком горячим, то со слишком холодным молоком — мол, если подохнет, так тем и лучше. Не помнил, как его били, швыряли, завязывали рот в колыбельке — «так он, по крайней мере, не орет». Не помнил, как Николь громко бредила, снова переживая в кошмарных снах сцену насилия, как кричала, что хочет сжечь плод своего позора. Не помнил он и ту ночь, когда едва избежал смерти в печи: господину Бланшару пришлось связать дочь ремнем и вырвать у нее ребенка, чтобы не дать ей открыть печь, ту самую, в которой он сжег всех ее кукол, всех голышей, когда узнал, что она беременна — «ах ты сука, скоро ты наиграешься в дочки–матери не понарошку, а с живой куклой!»

После этого Нанетт взяла Людо к себе в тайной надежде, что ей оставят его насовсем. «Мы, конечно, не будем требовать, чтобы ты отдала его назад, — — говорила госпожа Бланшар. — Но не нужно, чтобы его видели, и никогда не приводи его сюда…» Людо перевезли ночью.

В ту пору он был пугливым ребенком, почти не говорил, не отвечал на вопросы, а когда к нему приставали, замыкался в себе. Было ему три года. Он мог дни напролет сидеть в своем углу, тупо разинув рот, но иногда норовил вскарабкаться на полки или по занавескам. Когда к нему приближались, он выставлял вперед локоть на уровне глаз, как бы защищаясь от ударов. У Нанетт ушли месяцы на то, чтобы приручить его, успокоить; когда ему было страшно, она укладывала его с собой в постель и даже достала из подвала игрушки Бриёка, которые у нее не хватило духа раздать. В итоге Людо научился ходить прямо, улыбаться и немного разговаривать.

Год спустя, впервые после переезда Людо, Николь неожиданно пришла к Нанетт поужинать. «Меня подвез отец. У него какие–то дела с фермерами». Людо вначале дулся, но затем приблизился к красивой гостье, которая смерила его странным взглядом и в течение всего вечера больше не замечала. Напрасно он всячески пытался завладеть ее вниманием, совал ей свои рисунки, жужжал у нее под ногами своим волчком — она вела себя так. словно его не существовало.

В туже ночь Людо, продрогшего, в тапочках и пижаме, подобрали жандармы примерно в километре от хутора Нанетт и препроводили в дом булочника — его законное место жительства. Госпожа Бланшар чуть не взорвалась в присутствии ухмыляющегося сержанта; она была разгневана на свою племянницу, которая думала, что умнее всех, и вот теперь этот мерзавец позорит их перед всем миром. «Вот твой байстрюк, — кричала она дочери, разбуженной шумом. — Выбирайся теперь сама из этого дерьма!» Было три часа ночи. Во взгляде Николь была пустота. Почти безразличным тоном она сказала Людо: «Идем». Он стал подниматься за ней по лестнице. Но не успел он преодолеть и трех ступеней, как она резко повернулась и с силой толкнула его вниз. Он ударился головой о плиточный пол и потерял сознание.