Чего стоит мечта? - Дэвид Вебер

Как и Адриенна. Как и ее отец. Король Роджер и в самом деле души не чаял в своей королеве, и она очень сильно повлияла на него. В молодости принц Роджер был любимцем либералов и вызывал отчаяние своих родителей, находясь под влиянием убеждения, что монархия устарела и стала ненужной. Конечно, этот довод существовал почти с самого основания Звездного королевства, но в последние тридцать-сорок земных лет либеральные средства массовой информации стали указывать на растущую республику Хевен и ее дочерние колонии как на образец устройства будущего. Казалось, даже Мантикорская туннельная сеть, открытая за сорок пять лет до рождения Адриенны, не сможет помочь Звездному королевству преодолеть большую пропасть в могуществе и благосостоянии между ним и республикой, и «мертвая рука монархии» была любимым либеральным объяснением этого отставания. Сама Адриенна поражалась тому, что никто из аристократических членов Либеральной партии ни разу заявил о «мертвой руке благородных » или принес свои привилегии и богатство на алтарь экономического равенства, всеобщего избирательного права и демократии. Однако Роджеру программа Либеральной партии казалась весьма привлекательной, хотя и он не совсем представлял себе как поступить с представлениями о том, что монархия, как в первую очередь препятствующая их грандиозным либеральным преобразованиями, должна быть упразднена.

Так было пока не появилась принцесса Соланж. Даже сейчас, со всей накопившейся болью и обидой, Адриенна не могла удержаться от улыбки каждый раз, когда думала о том, как воздействие ее матери потрясло мантикорские политические круги до самого основания. Она была энергичной, доброй, заботливой, веселой… и непреклонной, как ледник Сфинкса. Происходя из мелких землевладельцев Грифона, она обладала ярко выраженной самостоятельностью, врожденным недоверием к аристократам, болтающим о том, как сильно они хотят помочь «простым людям», и глубокой верой в монархию. Она никогда не сомневалась, что корона является естественным союзником простых людей против богатства и власти аристократии — звалась ли эта аристократия либеральной, консервативной или реакционной — и она пронеслась по королевскому дворцу как ураган свежего воздуха.

Хорошее было время, думала теперь Адриенна. Время, когда мать с отцом были одной командой. Когда сначала принцесса, а потом королева-консорт Соланж убедил мужа перестать заигрывать с теориями социальной инженерии и заняться практической задачей преобразования монархии, чтобы добиться благ, которые он хотел дать своим подданным. Адриенна до сих пор помнила вечера, когда она ребенком сидела за ужином с родителям и слушала, как они разбирают по косточкам одну проблему за другой, анализируя их, составляя план действий. Тогда она была слишком маленькой, чтобы понять, что они добиваются, но чувствовала их энергичность и неутомимость, удовольствие, с которым они брались за работу, и даже тогда она знала, что работали оба родителя. Что отец был стратегом и архитектором, но именно мать производила энергию, двигавшую механизм, и ее теплое заботливое сердце стало нравственном компасом для ее мужа.

А затем, перед одиннадцатым днем рождения Адриенны, компенсатор инерции «Королевы Елизаветы» отказал, не выдержав нагрузки.

Когда это произошло, ускорение яхты приближалось к четырем сотням g . Выживших не было, и беспризорное судно, только с мертвецами на борту, достигла скорости больше 0.9 световой, прежде чем кому бы то ни было удалось бы перехватить его. Двигаясь на этой скорости, «Королева Елизавета» наткнулась на маленький кусок материи — по дальнейшим оценкам скорее всего объемом не больше пары кубических метров. Ее перегруженные пылевые щиты уже давно вышли из строя, хотя при такой скорости от них не было бы толку даже в идеальном состоянии. Взрыв можно было видеть невооруженным глазом почти по всей двойной системе Мантикоры, если знать, куда смотреть.

Роджер II знал, куда смотреть. Он стоял на балконе дворца на Королевской горе и наблюдал яркую вспышку погребального костра своей жены, не пролив ни единой слезы… и никогда не оплакивал ее с тех пор.

Но человек, вернувшийся с того балкона, также никогда не улыбался, никогда не повысил голос от гнева или смеха, все равно. Он словно превратился в машину, и для этой машины не имело значения ничего, кроме мощи еще большей машины, которой он управлял. Вся тактика, разработанная им с королевой Соланж, теперь была в его распоряжении, и он беспощадно ее использовал, но сердце его было потеряно вместе с его женой. Он оставался безупречно справедливым и по-пуритански честным, но для него больше не существовало ни смеха, ни радости, ни места для человечности, потому что человечность причиняет боль. Лучше быть машиной управляющей машиной, полностью раствориться в создании эффективного управления для своих подданных, как бы холодно или безразлично это ни было, чем рисковать снова почувствовать что-то.

А больше всего во вселенной эта машина боялась маленького худенького ребенка, только что потерявшего мать. Потому что эта дочь может заставить его снова чувствовать, снова столкнуться с его агонией, и он спрятался от нее за грузом дел, формальностью дворцового этикета и необходимостью обучения у наставников. Он оттолкнул ее, стремился втиснуть ее в какую-то форму, чтобы вылепить из нее идеальную автоматизированную замену машины, которая когда-то была человеком. Адриенна была его наследницей, его заменой, и он никогда не позволит ей стать чем-то иным, а иначе она может умереть и снова ранить его в самое сердце.

Конечно, она не понимала. Принцесса знала только, что когда отец был ей нужнее всего, он ее покинул. А поскольку она была ребенком своей матери и поскольку так любила его, то рассудила, что виновата должна быть она, а не отец. Что она каким-то своим поступком оттолкнула его.

Такая логика почти уничтожила ее — и уничтожила бы, если бы она не была дочерью королевы Соланж. Ее мать была не только любящей, но и в равной степени предельно честной, и ее дочь впитала оба этих качества. Адриенне потребовалось почти два земных года, чтобы сообразить, что на самом деле произошло — постигнуть, что у отца не нашлось для нее места из-за удара, который ему нанесла смерть матери, а не из-за чего-либо сделанного ею. И, по крайней мере в этом отношении, она поняла, что слишком поздно. Не слишком поздно спасти себя, но слишком поздно простить отца.

Теперь-то Адриенна понимала, что он сделал. Она даже понимала почему, и что его новая неприветливая безразличная персона возникла из всей глубины любви, которую он позволил себе. Однако множество других людей потеряли любимых жен, мужей или детей, но каким-то образом сумели не превратиться в хорошо налаженные механизмы. И она видела эгоизм отца, неспособность посмотреть сквозь свое горе, свою потерю и свою боль на дочь, которая у него еще была, или понять, что его действия отняли у нее отца, когда она уже лишилась матери.

Король был трусом. Он не любил ее настолько, чтобы быть рядом. Этого она не могла ему простить. Какая-то часть ее продолжала утверждать, что она не права в своей беспощадности. Одни люди сильнее других, и он оттолкнул ее от горя, а не из жестокости. Но это не имело значения, и порою она спрашивала себя: насколько гнев и ярость, которые она чувствовала к отцу, были ее способом сублимировать свою боль, вызванную смертью матери, как будто она сможет каким-то образом обвинить его во всех своих несчастьях, если хорошенько постарается.

Она вздохнула и устало закрыла глаза.

«Когда-нибудь нам с папой придется помириться, хотя бы ради королевства! Если бы я только знала, как это можно сделать. Должна признать, что эта прогулка в Твин Форкс не очень-то поможет примирению».

Она снова поморщилась. Последние десять стандартных лет, единственным стремлением отца было по-настоящему наделить корону высшей властью, и он целиком посвятил этой задаче свои внушительные способности и неуемную энергию. Адриенна не сомневалась, что Роджер II войдет в историю как архитектор мантикорской монархии, уступая по своему вкладу только Елизавете I. Она знала, что многие традиционные политические группировки были напуганы тем, как его реформы урезали их возможности влиять на политику. Кое-кто пытался сопротивляться такому систематическому обессиливанию, но никому не удавалось установить лавину по имени Роджер I.

Кроме одной организации. Лесная Служба Сфинкса имела одно огромное преимущество над любым другим самостоятельным комитетом, на который хотел надавить Роджер: а именно прямые конституционные полномочия. Девятая поправка открыто признавала котов как аборигенную расу Сфинкса, гарантировало их корпоративное право на владение более трети земли планеты навечно и прямо требовало от Лесной Службы действовать как законные опекуны, адвокаты и представители котов. У короны было право назначить главу Службы, но только по совету и с согласия палаты лордов, а лорды уже давно сообразили, куда дует ветер во дворце. Они начали бороться против сокращения их собственных прерогатив любым доступным оружием, в том числе упрямо отказываясь согласиться назначить удобного и послушного начальника ЛСС, которые управлял бы Службой так, как хотелось бы Роджеру.