Другая музыка нужна - Антал Гидаш

бы знать, прежде чем врываться ко мне с подобным заявлением. Тридцать шесть миллионов пар. На пять лет хватит.

— А почему же мы эти изготовляем?

— Почему? Потому что правительство желает помочь мелким ремесленникам, терпящим ущерб от войны. Не хочет, чтобы они остались без работы, забыли свою специальность. А вот когда наши солдаты домой вернутся, тогда мы начнем снабжать этими башмаками население занятых территорий: Сербии, Польши — словом, тогда-то и начнется процветание венгерской промышленности!.. Да, да! Мы продадим эти башмаки Сербии и Польше… Экспорт! Знаете ли вы, что такое экспорт? А может, вы наших врагов жалеете? Как, мол, они, бедняжки, будут в этих башмаках ходить? Правительство знает, что делает. А вы, хоть трезвы, хоть пьяны, только и знаете, что правительство ругать. Помалкивать надо, дружок! Вот что диктует здравый смысл! Если будете языком трепать, ни работы, ни освобождения от армии не получите. Вот вам моя рука, — но он и не подумал протянуть руку. — Работайте спокойно.

Он улыбнулся и опустился в глубокое кожаное кресло. И снова таращилось на г-на Фицека пушечное жерло двойной американской подошвы.

— Побожитесь, что все так оно и есть! — смущенно пробормотал Фицек.

— Честное слово. Тут вам не лавочка! Это торговое агентство Шеффера. Первое Венгерское акционерное общество кожевенных товаров. У нас в правлении даже министры заседают.

— Министры?

— А как же вы думали? Кто же все контролирует? Правительство свободной минуты не знает! Только и делает, что о своем народе думает: как бы помочь ему. У правительства даже выспаться нет времени. Поверьте, что вы живете спокойнее, чем премьер-министр. Я не хочу сказать лучше, но спокойнее. Забот у вас меньше.

Г-н Фицек поклонился и вышел. На улице, рядом с Венцелем Балажем, стояла его жена. Она прикатила детскую коляску и с помощью мужа погрузила на нее оба мешка. Фицек глянул на г-жу Балаж и кивнул головой.

— Ну и чего вы добились? — спросил Балаж.

— Все в порядке, — ответил Фицек. — Это не какая-нибудь лавочка.

— Обменяют?

— Нет… Экспорт!.. Мы только на экспорт работаем… У нас башмаков на настоящей кожаной подошве на пять лет хватит. Могу и я свой положить? — спросил он, указав на мешок, потом на детскую коляску. — Я буду толкать, а вы, хозяюшка, только придерживайте, чтобы не упали… Он сказал, что это акционерное общество. И министры входят в него. Успокойтесь, господин Балаж. Я совершенно спокоен. Он дал честное слово. А на слово такого человека можно положиться.

Балаж не ответил. Детская коляска, поскрипывая, тронулась в путь.

5

Крупными хлопьями шел снег, ложась толстым слоем на мостовые и тротуары. С войной ведь улицы не убирали. Оба мастера толкали осевшую от поклажи, жалобно скулившую детскую коляску. А жена портного поддерживала мешки, набитые материалами, из которых будут мастерить одежду и обувь на экспорт, чтобы по окончании войны австро-венгерская монархия могла наводнить своими товарами побежденные и оккупированные страны.

А снег все падал, падал и на них и на мешки…

Вдруг мимо проплыл огромный роскошный автомобиль и причалил у дверей торговой конторы. Из машины вышел господин в сером пальто и цилиндре. Он направился к дверям. Дверь распахнулась, швейцар выскочил, остановился сбоку да так и застыл в низком поклоне, пока господин в цилиндре не скрылся за дверьми.

Фицек, бледный, смотрел ему вслед, разинув рот.

— Кто?.. Что?.. А этот что здесь делает?

— Этот? — спросил Балаж. — Этот здесь самый главный. Он и заказы дает, и готовый товар переправляет на склады военного министерства.

Г-н Фицек отпустил детскую коляску, схватился за голову.

— Господи ты боже мой!..

— А вы что, знаете его?

Фицек был так поражен, что не мог даже ответить. Только замотал головой и застонал.

Вышедший из автомобиля мужчина в цилиндре был Шандор Вайда.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой Пишта не хочет быть клячей и строго осуждает вселенную

1

Первый день в реальном училище Мартону было не по себе.

Класс здесь оборудован лучше, чем в городском. Парты на двоих, удобные, чистые, покрытые лаком и выкрашенные по бокам в коричневый, а сверху в зеленый цвет. Подзовут к доске, сразу можно выйти, не то что в городском. Там ведь за партой сидели втроем и даже вчетвером; и если вызывали среднего, сидевший сбоку должен был встать и пропустить. Кроме того, здесь каждому полагается отдельный ящик в парте. Это тоже удобно: не перепутаешь свои книги и тетради с чужими. Надо только соблюдать осторожность, иначе крышка — ходит-то она на пружине — упадет и хлопнет, как из пистолета.

Большие с фрамугами окна смотрят на улицу Хорански. Из класса виден тот самый дом с блестящей медной ручкой на дверях, перед которым тогда, в сентябре, стояла девушка с теннисной ракеткой. Мартону припомнился даже солнечный луч, блеснувший на шелковых чулках девушки.

На всех этажах школы длинные и широкие коридоры с окнами во двор. Мраморные лестницы, просторный вестибюль. Повсюду электрические лампочки — не то что в городском, где классы освещались бабочками открытых газовых светильников, издававших тихое шипение.

Тут все на несколько рангов выше, чем в городском училище. Если парта в городском была, скажем, в чине фельдфебеля, то здесь она в чине поручика; если класс именовался там, допустим, поручиком, то здесь капитаном; если здание там называлось капитаном, то здесь непременно майором. А учителя — там они не выше майора, но уж здесь им меньше полковника и не дашь. Иные и вовсе держатся как полковые священники. Некоторые и вправду были когда-то служителями церкви, но сменили свой сан на учительский. Директор принадлежит к ордену иезуитов и хотя носит обыкновенную штатскую одежду, но связей своих с иезуитами не скрывает. Учителя здесь облачаются во все черное: черные сюртуки, черные галстуки, черные котелки или цилиндры, черные башмаки. Выделяются только крахмальные манжеты да высокие крахмальные воротнички, над которыми с мертвенной неподвижностью возвышаются головы. Кажется, в реальном училище ходят в форме, хотя и в штатской.

Но все бы куда ни шло, если б не эта давящая атмосфера, которая гасит любой порыв в самый миг его зарождения. Такая атмосфера бывает разве что в церкви, когда служат мессу. Но тут нет ни органа, ни хора, только мертвая тишина, а ты молчи, склонив голову, — и так с восьми утра до часу дня, пока длятся занятия.

Вот что чувствовал Мартон с той